Таранчик замолчал и не собирался продолжать рассказа.
— Ну, так чего ж ты?
— Э-э, нет, хлопчики, этого я вам до самого отъезда не расскажу, а то много знать будете…
— Товарищ лейтенант, — крикнул от подъезда Фролов, — вас вызывают на первый пост. Там англичане опять пожаловали, что ли…
Я оседлал Орла и поехал к линии. Около первого поста стояла легковая машина, по асфальту прохаживались двое англичан. В одном из них, маленьком и щуплом, я сразу узнал Чарльза Верна; второй был высок и широкоплеч. Такого я здесь не встречал. Подъехав ближе, я был поражен видом капитана Верна. Он еще больше сжался, сделался бледнее, под глазами легли глубокие складки; кончик острого носа покраснел. Незнакомец стоял с надменным видом, правая рука его была забинтована и подвязана.
Привязав у избушки коня, я подошел к ним. Чарльз Верн, поздоровавшись, познакомил меня со своим спутником, тоже капитаном. Тот с особенным усердием встряхнул мою руку левой и сделал шаг назад. В этом пожатии чувствовалась недюжинная сила.
— Знакомьтесь ближе, — продолжал Верн, — это новый начальник штаба нашей батареи.
— Как — новый, а вы?
— Еду в отпуск, — загадочно улыбнулся мне Верн. — Через двенадцать часов буду в Лондоне.
Я заподозрил в этом что-то неладное и стоял в замешательстве.
— Вы не стесняйтесь, говорите свободно: этот парень совершенно не понимает по-немецки. — Верн легонько кивнул головой в сторону нового начальника штаба. — Только поменьше жестов и выразительности на лице. Насчет перевода не беспокойтесь: что бы вы ни сказали, я переведу ему как надо…
Я почувствовал себя свободнее.
— Ну, что ж, тогда для начала закурим. У нас в России при встречах всегда сначала закуривают из одного кисета или портсигара. — Я достал коробку папирос и предложил начальнику штаба. Он взял папиросу, небрежно сунул ее в угол большого рта и заложил руку назад, дожидаясь огня. Чарльз Верн потянулся к коробке и тоже взял папиросу.
— Вы знаете, что я не курю, но это на память. Хорошо?
Дальше все пошло как нельзя лучше. Мы разговаривали свободно обо всем, Чарльз Верн время от времени что-то переводил своему преемнику, тот удовлетворенно скалил зубы.
— Вот преподнесли мне отпуск, которого я не просил и не ждал, — продолжал Верн. — Но вы, очевидно, догадываетесь, что это за отпуск, если на мое место уже приехал другой человек. Майор довольно ясно намекнул мне, что знает о моих «шашнях с русскими»…
— И все-таки вы решились приехать еще раз, да к тому же с «хвостом».
— Море от одной капли не прибудет. Да и «хвост», как видите, не мешает, даже наоборот.
— А что у него с рукой?
Верн перевел этот вопрос дословно, и новый капитан, словно дождавшись, наконец, настоящего вопроса, приподнял перевязанную руку здоровой и начал горячо объяснять что-то.
— Он говорит, что купался, нырял и сломал руку. Он же пловец-спортсмен. Говорит, что в тридцать шестом году был в Москве на соревнованиях по плаванию… А ну его к дьяволу, он готов целый час хвастаться. Время идет и, как ни жаль, пора ехать.
Верн тяжело вздохнул и протянул руку. Я обшарил свои карманы, но ничего не нашел, кроме коробки с папиросами. Я зашел в избушку, взял у Жизенского авторучку и написал на крышке коробки с внутренней стороны:
«Чарльзу Верну от Михаила.
Простые люди России и Англии никогда не были врагами, зато друзьями могут быть хорошими».
Выйдя из избушки, я увидел, что новый капитан сидит уже в машине, а Верн нетерпеливо топчется на дороге. Он принял коробку, поискал в своих карманах и, ничего не найдя, сказал:
— До свидания! Знайте, что Чарльз Верн уезжает в Англию не тем, кем он приехал оттуда.
Они уехали.
Проводив их взглядом почти до деревни, я сел на коня и тихонько поехал на заставу. Не успел отъехать от линии и полкилометра, как меня догнал английский мотоциклист. На заднем сиденье с ним ехал сержант Жизенский. Объехав меня, они остановились.
— Вот, дьявол, какой преданный! — сказал Жизенский, не вставая с сиденья и удерживая равновесие мотоцикла ногами. — Везет вам пачку сигарет. Я ему говорю: давай нам ее, мы передадим, а он маячит, говорит, что ему приказано передать самому лейтенанту.
— Приказ есть приказ, — пошутил я.
Английский мотоциклист, очень похожий на восклицательный знак, в огромной каске, коротенькой куртке и сапогах-ботинках, зашнурованных почти до колен, подошел ко мне и, бойко козырнув, подал коробку английских сигарет, на которой было начертано по-немецки:
«Михаилу от Чарльза.
Россия для меня больше не загадочна».
4
В середине августа все чаще стали слышаться среди солдат разговоры о демобилизации очередных возрастов. Одни начали оживленную переписку с родными, другие загрустили: у некоторых не было семьи, и они не знали, куда ехать после демобилизации. Друзья-солдаты наперебой приглашали к себе и обещали дальнейшую судьбу делить пополам.
Таранчик гоголем ходил по заставе, накручивая свои темно-русые уже большие усы. Его лицо казалось теперь серьезным. Он неустанно рассказывал всем, что в Донбасс, к родителям, он заедет только погостить, а потом отправится в Сибирь, к Дуне, что об этом они вполне уже договорились, и ничто не может помешать им.
Таранчик настойчиво приглашал с собой Соловьева, который ходил в последние дни, словно в воду опущенный. Он и раньше сетовал, что не может найти никого из родственников, которых у него под Смоленском было когда-то немало.
— Летим со мной, Соловушка, — говорил Таранчик. — А через Смоленск поедем — авось, найдем кого-нибудь из твоей родни, либо хороший знакомый встретится.
Но Соловьев отмалчивался.
— Ему и тут надоели твои шутки, да еще после демобилизации мучить будешь, — возражал Фролов. — Поедем, Соловушка, лучше со мной в Саратов. Там тебе и к родне будет поближе, и жить у нас будет спокойно. Папа у меня инженер, он поможет устроиться на работу, получить специальность.
— У меня отец — шахтер. Теперь уж на пенсии. Пенсия у него хорошая. А я думаю, и без нянек устроиться можно неплохо. Так я говорю, хлопцы? — не уступал Таранчик. — Нет, Соловушка, со мной не пропадешь. А что шутки, их и покинуть можно.
Так солдаты часто разговаривали во дворе перед вечером, размышляя о будущем. Меня тоже не покидала мысль об отпуске. Приближавшаяся зима не радовала, ибо прошлая зима, проведенная в Германии, была очень теплая, снега почти не видели. Он выпадал и тут же или через несколько дней таял, оставляя после себя слякоть.
А что же это за зима, коли нет ни мороза, ни снега! Соскучился я по крепким морозам, по снежным просторам, по высоким сугробам. Хотелось окунуться в них, чтобы снова почувствовать себя настоящим уральцем.
Но мечтать приходилось редко: не было на это времени.
Однажды Карл Редер, по-стариковски сутулясь, вбежал ко мне, размахивая клочком бумаги.
— Вот, — сказал он, — читайте! Здесь благодарят вас за Шмерке, через него удалось выловить большую группу шпионов. Сам он взят на месте преступления, но полицейское управление просит вас помочь задержать двоих, которым удалось убежать сегодня, два часа назад…
— Но ведь они побегут не обязательно на ту сторону. Они могут скрываться и на территории нашей зоны.
— Нет, вероятнее всего, побегут туда, потому что провалилась вся группа, задержаны все, кто хоть как-то был связан с ними.
— В таком случае они могут перейти линию в любом месте, а не только у нас.
— Сообщено всюду. Но скорее всего они пойдут именно здесь, потому что тут ближе всего к линии, а им надо как можно скорее попасть на ту сторону. Тем более, что один из них хорошо знает здешние места. Это как раз тот субъект, который пускал через линию собак.
— Все это хорошо, дорогой дедушка, но кого же мы будем все-таки ловить? Правда, задерживать надлежит всех, кто пытается перейти линию, однако, вы знаете, что переходят ее очень и очень разные люди. Не скажете ли вы что-нибудь поточнее?
Редер звонко хлопнул себя по лысине и еще больше оживился.
— Вот старая лоханка! Меня же просили передать все, что о них известно и что мне сообщили. Оба — не старше тридцати лет. Один высокого, другой среднего роста. Высокий — рыжий, а второй — шатен, у маленького на правом виске — большая бородавка…
Редер замялся. Все это он сказал очень быстро, словно собирался перечислить несметное множество примет. Но, сказав о бородавке, он почесал за ухом и развел руками.
— Ну, вот, кажется, и все!
— Не так уж много.
— Маловато, — признался Редер. — А что же больше скажешь? Фамилии, говорят, не имеют значения, потому что их у каждого по дюжине, да мне их и не назвали. Одежда и вовсе не может служить приметой… Что же я еще скажу?
Редер закурил предложенную сигарету, заложил руку за жилет и бойко бегал по комнате, словно показывая этим, что его миссия окончена. Он хотел досуха протереть лысину, но платок промок, а лысина все еще блестела от пота.
