Приглашенным пришлось немного подождать, пока не появился генерал. Все газетчики уже получили от министра иностранных дел положение о прессе в оккупированной стране. Нескольким известным политическим обозревателям при консервативных газетах было приказано ничего не писать, пока длится немецкая оккупация. Пресса добровольно согласилась на ограничение свободы печати и обязалась соблюдать ряд предписаний, которые были определены секретным циркуляром из канцелярии премьер-министра.
Редакторы молча ожидали. У двух входов в зал неподвижно стояли немецкие часовые, расставив ноги в высоких сапогах. Харальд Хорн с восхищением глядел на их лишенные всякого выражения лица. Дисциплина вытравила из них все человеческие черты. Превосходно, думал литератор.
Когда генерал вошел в зал, стоявшие в ряд редакторы выпрямились. Маленький редактор из «Федреландет» щелкнул каблуками и вытянул вверх правую руку для фашистского приветствия. Харальд Хорн тоже было поднял руку, но, увидев, что фон Хане воздержался, опустил ее, сделав лишь легкое движение, будто собирается почесать нос. Редактор Лангескоу склонил голову набок и глупо улыбался. Лицо Ангвиса выражало серьезное достоинство, у него был вид верного старого дворецкого, который в первый раз получает инструкции от новых хозяев.
Дородный генерал авиации фон Каупиш выглядел подтянутым в ловко пригнанной зеленой военной форме и блестящих сапогах. За ним следовал офицер, держа в руке отпечатанный на машинке текст. Прищелкнув каблуками, он протянул бумагу генералу, и фон Каупиш зачитал свое послание датской прессе:
«Оккупация Дании была навязана нам Англией, и из сброшенного нашими летчиками воззвания вы уже знаете о нашей точке зрения и решении фюрера немедленно нанести удар. Разумеется, мы давно уже были осведомлены о намерениях Англии, поэтому мы осуществили оккупацию со свойственной немецкому генеральному штабу основательностью…
…Мы вступили сюда не для того, чтобы убивать датчан, но в целях борьбы против других врагов. Датское правительство поняло это сразу. Понял и король, который, как я вижу, очень популярен в стране. Хочу еще добавить: и население проявило исключительное понимание положения.
…Сегодня король принял меня, и мы договорились по всем вопросам об отношении в Дании к нашим войскам. У меня еще не было времени связаться с датским правительством, но с руководством датской армии мы вели разговор как солдат с солдатом. У меня создалось впечатление, что армия и морской флот ценят то, что им оставили оружие, и я убежден, что они проявят лояльность».
Демократическая пресса в молчании выслушала речь. Главный редактор Ангвис отметил про себя генеральские слова, точно опытный метрдотель, принимающий заказ и привыкший запоминать желания клиента. С достойной восхищения гибкостью и способностью приспосабливаться он в течение многих лет редактировал «Дагбладет». Новое положение в стране не создает для него каких-либо трудностей.
«Дагбладет» была одной из крупнейших в стране развлекательных газет и жестоко конкурировала с консервативной «Моргенпостен». Случалось, что конкурент поддразнивал «Дагбладет», напоминая газете ее радикальное прошлое, правда, пятидесятилетней давности. В коридоре редакции все еще висели поблекшие портреты политического обозревателя Энслева, внушавшего всем когда-то страх, и доктора Натана, основавшего «Дагбладет» как радикальную боевую газету, которая одних воодушевляла, других огорчала своим свежим и здоровым буржуазным свободомыслием, направленным против живучего феодализма. Но помимо этих старых портретов, которые благоговейно оставили висеть на стене, в «Дагбладет» не было более ничего, что напоминало бы о компрометирующем прошлом. Не снять ли портреты, подумал Ангвис. Хотя бы портрет доктора Натана.
Аудиенция закончилась, и редакторы вышли на освещенную солнцем Королевскую площадь. Лангескоу и Ангвис вместе спускались по лестнице отеля.
— Ну, все прошло гладко и безболезненно, — сказал Лангескоу. — Гораздо труднее будет послезавтра; мы даем завтрак для новых атташе по вопросам печати, и мне придется выступать с речью.
— Да ведь мы сами хозяева, — сказал Ангвис. — Это мы пригласили их. Немцы — всего двое — будут гостями Союза редакторов и не смогут вести себя вызывающе. Между прочим, доктор Мейснер очень симпатичный и благоразумный человек. Другого я не знаю.
— Циммерман тоже очень приятный, — сказал Лангескоу. — Он военный, а военные всегда корректны и благовоспитанны. Все будет хорошо. Завтраки всегда удаются!
— Вы будете выступать по-немецки?
— Да. Придется.
— Доктор Мейсснер родился в Южной Ютландии и говорит по-датски.
— Он прекрасно говорит по-датски. Но вежливость требует, чтобы я выступил на немецком языке, — сказал Лангескоу, — Во всем должен быть порядок. Похоже, что немцы попытаются осуществить здесь мягкий, образцовый режим оккупации. В наших интересах, чтобы это удалось.
— Немцы желают иметь нашу продукцию, — сказал Ангвис. — А производство не терпит беспорядка. Несомненно, они будут хорошо обращаться с нами и обеспечат нашим соотечественникам высокие цены на сельскохозяйственные продукты. Они дадут работу нашим многочисленным безработным. Генерал Каупиш, безусловно, совершенно искренен, когда говорит, что мы будем жить своей обычной жизнью.
— Надо надеяться, что в ближайшее время нашим газетам будет позволено стать более занимательными. Если они и впредь останутся такими же, как теперь, то мы попросту потеряем подписчиков.
— Люди не перестанут покупать газеты, — сказал Ангвис. — Они при любых обстоятельствах предпочтут датские газеты немецким. Мы дадим господину Мейсснеру понять, что материал следует подавать интересно. И он, конечно, это поймет. Между прочим, обратили вы внимание, что от «Арбейдербладет» никто не явился?
— Да. Я знаю, что «Арбейдербладет» была приглашена, как и все другие газеты. Разумеется, это совершенно неприлично и невежливо, но чего иного можно от них ждать?
— Вряд ли сейчас подходящий момент для демонстраций, — сказал Ангвис. — Кстати, как вы думаете, долго еще будет выходить коммунистическая газета?
— Ее скоро закроют, — сказал Лангескоу. — Это одно из зол, от которого новый порядок нас освободит.
Лангескоу и Ангвис прошли по Королевской площади и направились к Главной улице. Перед отелем «Англетерр» стояло несколько любопытных, они разглядывали немецких часовых и флаг со свастикой, вывешенный над крышей отеля. Перед штаб-квартирой генерала Каупиша полиция оцепила тротуар. А вообще все было, как всегда. Шли трамваи, люди прогуливались по Главной улице. Светило солнце, была весна, но деревья на площади еще не распустились. Вскоре фотограф из «Дагбладет» принесет фотографию первых бутонов каштана на Площади ратуши и сообщит, что зелень, как обычно, первой распустилась перед окнами редакции «Дагбладет», а оттуда весна зашагает по всей стране.
Харальд Хорн возвращался вместе с Франсуа фон Хане. В дверях отеля они встретили человека, который показался Хорну знакомым. Фон Хане и неизвестный вежливо раскланялись.
— Кто это? — спросил Хорн, когда они вышли на улицу. — Мне кажется, я его где-то видел.
— Это большой человек, — сказал Франсуа фон Хане, — У него собственная контора в отеле «Англетерр». Его зовут Эгон Чарльз Ольсен.
— Ольсен? Да я видел его в замке Фрюденхольм. Каким образом он сюда попал?
— Он здесь живет.
— Как же, он ведь был…
— Да, это верно, он иногда наезжает в Фрюденхольм, — сказал фон Хане. — Господин Ольсен — друг графа. К тому же их связывают деловые отношения.
Через поселок Фрюденхольм двигалась длинная колонна немецких военных машин. Это были маленькие темно-зеленые, закрытые, без окон машины, похожие на автомобили, в которых возят покойников.
Жители увидели их из окон домов, и им стало страшно. Старенькая Эмма, возившаяся у себя в саду, погрозила немцам вслед кулаком. Мариус Панталонщик выскочил из дома, вытянулся в струнку и салютовал на германский манер поднятой вверх рукой.
— Хейль! — кричал он закрытым машинам. — Хейль!
— Мама, погляди-ка, немецкие машины! Иди скорее! — закричали Герда и Нильс.
— А ну-ка, бегите домой! Да поживее! — крикнула Маргрета и втащила ребят в дом. Темные машины без окон привели ее в ужас.
Ей казалось, будто она когда-то уже видела этот отвратительный длинный ряд темно-зеленых немецких машин для перевозки покойников. Может, то был старый страшный сон, виденный много лет назад и ставший теперь действительностью.
Ярко светило солнце, пели жаворонки. Стояла весна, показалась первая зелень, и вокруг было так хорошо. Но Маргрета чувствовала какой-то комок в груди, сердце у нее сжалось от тяжелого предчувствия.
