— Может, назовешь одну из них.
— Секретарши, пани Барбара в атташате…
— Сколько ей лет?
— Ну, лет пятьдесят.
— Эта меня не интересует… Где твоя рюмка? — Она налила себе немного коньяку и выпила одним махом. — А другие, помоложе?
— Пани Ева Кашельская, — произнес он после длительной паузы.
— Красивая?
— Наверное.
— Как-то без особого желания ты говоришь об этой пани Кашельской.
— Тебе только так кажется.
— Нет, на эти дела у меня особое чутье. — Она опять села на койку и прислонилась к Стефану. — Давай посидим спокойно. А что собой представляет эта Ева?
— Темпераментная баба, которая любит руководить и стоять на своем.
— Любит тебя?
— Брось болтать ерунду.
— Скажи мне откровенно, — прошептала она, — если бы ты не встретил меня…
— Если бы не встретил… — повторил Стефан, — но ты же есть у меня, есть, — почти закричал он, — и если надо будет, я обращусь к Высоконьскому, даже к Сикорскому…
— Ни к кому тебе не надо обращаться, это бесполезно… — И вдруг, будто в подтверждение этого, крепко обняла его. — Наверное…
— Что — наверное?
Она не ответила. Через минуту они забыли обо всем, и она попросила его погасить свет.
Время было непозднее, когда Радван провожал ее домой. Он просил ее остаться, но она объяснила, что завтра утром должна быть на дежурстве, а еще надо успеть зайти домой переодеться.
— Боишься Зигмунта, — сказал он.
Улицы были пусты, стоял небольшой морозец, с далекого юга дул весенний ветерок.
— Что же с нами будет? — вдруг спросил Радван. — Да, конечно, — продолжал он, не дожидаясь ответа, — идет война, и никто не знает, что его ждет завтра, но по крайней мере должен знать, чего хочет, а ты боишься быть со мной.
— Неправда!
— Но это так, это не я все время говорю, что мы разные люди.
— А разница есть. А к твоему… роману благожелательно относятся в посольстве?
— А твои товарищи? Только посольскую неприязнь я считаю идиотизмом, а ты… — Он вдруг замолчал. — Видишь ли, — произнес он другим тоном, — я ведь все время об этом думаю. В тот вечер, когда я был у вас, я понял, что разделяет нас: вы уверены, что только вы правы, и отталкиваете любого, кто думает иначе.
— Неправда!
— Но это так. А почему я, Радван, должен считать, что Сикорский не желает добра Польше и прав не Верховный, а Зигмунт, младший командир из моего взвода? Я не знаю, какой должна быть Польша после войны, просто не знаю, это решит сейм.
— Но у тебя есть свое мнение на этот счет?
— Естественно. Я солдат, присматриваюсь к тому, что здесь происходит… Слушаю Высоконьского и порой возмущаюсь, слушаю тебя и иногда думаю, что ты права, и тоже возмущаюсь. Но, кажется, иначе, — добавил он. — Подумай только, мой отец погиб под Мозырем, я был с Сикорским в сороковом году и сорок первом и видел, как играли «Еще Польша не погибла…» на аэродроме в Куйбышеве. У меня этого не отнимешь, и это не позабудешь. Ведь ты же не хочешь, чтобы я жаловался… — Он не знал, как назвать то, от чего хотел отречься, не мог найти подходящего слова, любое казалось ему слишком длинным либо коротким.
— Бедный ты мой…
Высокий худощавый мужчина в надвинутой на самые глаза шапке чуть не столкнулся с ними на безлюдном тротуаре. Радван заметил его узкие, с пронизывающим взглядом глаза.
— Добрый вечер, товарищ Пивский, — сказала Аня.
…Возвращался Стефан той же дорогой. С широкой улицы Горького он свернул в узкий переулок и издали заметил стоявший у тротуара автомобиль, а через минуту высокого мужчину, который вылез из машины, быстро захлопнул за собой дверь и исчез в темных воротах. Радван узнал его: это был тот самый человек, с которым они только что встретились. Машина тронулась с места и через минуту остановилась около него.
— Садитесь, пан поручник, — услышал Стефан голос Высоконьского, — заедем ко мне на чашку чая. Конечно, — произнес он, когда Радван сел рядом с ним, — эта встреча…
Стефан молчал. Товарищ Пивский и Высоконьский! Он никогда не интересовался делами разведки, но всегда, даже работая в приемной Верховного, думал об этих делах с неприязнью. Может, поэтому капитан Н…. «Молодой, наивный друг, — говорил Н., — разведка — это нервы, сердце армии».
Люди без лица, без фамилий передавали информацию, которую необходимо было отбирать, оценивать, использовать при принятии решения… Но у Пивского лицо имелось. Столкнулся с ними на тротуаре и буркнул: «Как дела?» Неужели он работает на Высоконьского? А может, на тех и других?
— Приехали, — сказал майор. — О чем задумались, поручник?
В кабинете Высоконьского над столом висела большая карта Польши. Радвану нравилась эта карта, потому что такая же висела в кабинете отчима, и тот любил, водя по ней пальцем, путешествовать от Львова до Билгорая, к дяде Казимежу. Как-то они проехали по этой трассе на автомобиле через Жулкев, Рава-Русскую, Белжец и Томашув-Люблинский, а затем по тому роковому шоссе, которое и на этой карте было обозначено узкой черной линией. А как будет выглядеть карта Польши после войны? И вот такой Павлик готов не моргнув глазом отдать ее Украине…
Высоконьский сам разливал чай.
— В Англии, — сказал он, — вы, наверное, привыкли к хорошему чаю, мне не нравится, как они его здесь заваривают, наверное, экономят. Чай, — нравоучительно продолжал Высоконьский, — это русский напиток, и никто, если он здесь не бывал, не поймет настоящего значения кипятка и крепкой заварки. Как вы оцениваете обстановку? — спросил он, когда Радван отдал должное приготовленному чаю.
— Как трудную.
— Это точно. Советское правительство все больше осложняет деятельность наших представительств… Проводятся аресты, наши протесты остаются без ответа.
— У них сложилась тяжелая обстановка на Южном фронте.
— Что и следовало ожидать, но это не служит оправданием для них.
— Они рассчитывали на участие в боях наших дивизий.
— Вы шутите, пан поручник… Иногда, — Высоконьский поднялся, — вы начинаете беспокоить меня, но я все же верю в вашу преданность… Вы, кажется, без нашего ведома подавали какие-то рапорты?
— Нет. Писал только генералу Жыхоню, старому приятелю моего отца.
— И о чем же вы писали в том письме, разрешите вас спросить?
— Только по личному делу, пан майор.
Высоконьский молчал некоторое время.
— Ладно, — сказал он наконец, — дело не в этом. Видите ли, большевики начинают привлекать к работе польских коммунистов. И это объяснимо в нынешней ситуации, это нетрудно было предвидеть, поскольку, пан поручник, в этой игре не должно быть ни сюрпризов, ни иллюзий. Нам будут приписывать различные грязные дела, а мы, — Высоконьский внимательно поглядел на Радвана, — должны знать, чем занимаются коммунисты в своем куйбышевском центре, что это за люди, какие у них планы, какие возможности… Вы, пан поручник, находитесь в определенных отношениях с коммунистами, не так ли? Вы должны были доложить мне об этом, хотя бы чисто по-дружески.
— Эти отношения носят абсолютно личный характер, пан майор.
— Только и слышишь о личных делах. — Высоконьский вдруг рассмеялся. — Не считайте меня, пожалуйста, сотрудником контрразведки, полуинтеллигентом, которому всегда мнится черт знает что. Я знаю, что вы не передаете им никаких данных, по крайней мере сознательно, но в конце концов даже с девушкой, тем более с ее друзьями, не говоришь все время о погоде.
— Это, пан майор, обычные дискуссии, которые постоянно ведут поляки о польских делах.
— Поляки?! — Ироническая усмешка появилась на лице Высоконьского. Он прислонил развернутую газету к восточным районам Польши на большой карте. — Неужели кто-то… — многозначительна сказал он.
Радван не ответил.
— Вам, пан поручник, необходимо помочь мне.
— Пан майор, я ничего не знаю об этих людях, во всяком случае ничего такого, что могло бы касаться моих служебных обязанностей. Действительно, я должен был доложить вам об этом раньше, но я собирался обратиться к вам с просьбой позволить мне жениться.
Высоконьский удивленно взглянул на него.
— Брат моей невесты, панны Павлик, был младшим командиром в моем взводе в дни сентябрьских событий. С другими никаких контактов не поддерживаю, мне бы никогда и в голову не пришло выполнять функции…
— Можете не объяснять дальше, — прервал его Высоконьский. — Она советская гражданка? — спросил он более мягким тоном. Затем подошел к Радвану и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Прошу подумать, пан поручник, это не речка, которую можно переплыть и в которой можно утонуть, мы не делаем ничего такого, что противоречило бы офицерской чести…
Без стука вошел секретарь посольства Арлет, который был явно чем-то озабочен. Радван встал.
