— Еще не приходил.
— Сколько хлеба принесено?
— Никак нет, хлеба нет. До сих пор никто не явился.
Вернер выругался.
— А по делу мальчика?
— Никто не явился, господин капитан.
Капитан яростно двинул стулом, сбрасывая со стола промокательную бумагу. Фельдфебель быстро наклонился и поднял ее, положив на стол, на то же место, где она лежала.
— Пошлите за старостой! Немедленно!
— Слушаюсь, господин капитан!
Щелкнув каблуками, фельдфебель вышел. Вернер открывал ящики, стремительно выбрасывая из них бумаги. Проклятая баба не сказала ни слова и не сказала бы, хоть год веди следствие. Сто раз бы подохла, а не сказала. Но там, в штабе, решат, что он поторопился. А этот идиот не выдумал ничего умнее, чем поспешно уведомить, что с бабой покончено. Ну, и ясно, что те даже не велели позвать его к телефону. Конечно, там ведут интригу вовсю! А тут вдобавок до сих пор нет хлеба. Этот идиот староста уверял, что они испугаются… Вот тебе и испугались! Хорошо им там, в штабе, говорить — староста, староста, а староста оказался совершенно бесполезным человеком, не имеет на деревню никакого влияния.
Фельдфебель снова щелкнул каблуками у дверей.
— Ну?
— Господин капитан, разрешите доложить, старосты нет!
— Как нет? Я же сказал, пошли за ним!
— Разрешите доложить, я сам там был — старосты нет.
Капитан пожал плечами.
— Куда же он пошел?
— Разрешите доложить — неизвестно.
— Всюду спрашивали?
— Так точно, господин капитан.
— Сбежал?
— Так точно, господин капитан, вероятно, сбежал.
— Ну, вот тебе, — сказал Вернер, остолбенело глядя на телефон. — Что же теперь будет?
— Разрешите доложить: не знаю.
— Идиот! — заорал капитан. — На что он нам был нужен, этот староста? В чем он нам помог? Ну?
— Действительно, господин капитан…
— Ага, действительно… Садитесь и пишите рапорт в штаб, что староста бежал. Пусть присылают другого, может, найдут поумней.
Фельдфебель вышел в другую комнату и взял бумагу. Он писал рапорт о бегстве старосты и донос на капитана, который хотел скрыть от штаба казнь арестованной Олены Костюк.
— Заузе!
Он вскочил, на ходу привычным движением сбросив в ящик начатый донос.
— Кто патрулировал эту ночь в деревне? Допросите их всех.
— Я уже допрашивал, господин капитан, никто ничего не знает.
— Ничего себе порядки! Оказывается, можно выходить из деревни, а наши посты «ничего не знают». Этак нас в один прекрасный день вырежут, как баранов, со всеми нашими постами! Как они могут ничего не знать? Ведь не по воздуху же он полетел, а как-то вышел из деревни! Что они делали, спали?
— В такой мороз спать невозможно. А вьюга страшная, человек, хорошо знающий местность, может проскользнуть. Надо бы расставить посты вокруг всей деревни.
— Я вас не спрашиваю, что надо бы, чего не надо бы! Кого это вы будете расставлять? Где у вас столько солдат? А сами-то вы куда глядели, что вы не знали, что старосту надо держать под особым присмотром?
Фельдфебель, вытянувшись, ожидал у порога.
— Ну, что ж вы? Идите, пишите, обрадуйте их, пишите! Хорошего мне помощничка подобрали, нечего сказать!
Фельдфебель вышел и принялся дописывать донос. Он то и дело прикладывал руку к горящей щеке.
Вернер разложил бумаги, но вскоре понял, что работать он не в состояния.
— Дежурьте у телефона, я пойду пройтись.
— Осмелюсь доложить, господин капитан, страшный мороз…
— Без вас знаю, — буркнул капитан и поднял воротник. Ветер притих, но мороз еще усиливался. Снег скрипел под ногами. Вернер остановился у порога и с ненавистью взглянул на деревню. Она лежала, словно в пуховой перине, в снежных сугробах, тихая, спокойная на вид. На крышах толстые шапки снега. Лишь кое-где ветер обнажил соломенные кровли. Ни следа жизни. Даже собаки не лаяли. Солдаты перестреляли их в первый же день — собаки бросались на них, не пуская в избы.
Затаенной угрозой повеяло на капитана от этой с виду спящей деревни. Нет, уж лучше было на фронте. Хорош порядок — уж месяц, как отогнали большевиков, а до сих пор сделать ничего не удалось. Решительно все планы разбивались об упорное, молчаливое сопротивление. Чего, собственно, добиваются эти тупые люди? По-видимому, они действительно верят в победу большевиков.
Откуда-то издалека донесся звук мотора. Капитан опустил воротник и прислушался. Вдали летел самолет.
Рокот мотора звучал в чистом воздухе тоненько, как жужжанье комара. Но звук нарастал, усиливался. Капитан, заслонив рукой глаза от сверкания снега, всматривался в небо.
— Вот там, господин капитан, — решился заговорить часовой у дверей комендатуры.
Вернер обернулся. Да, вот он летит, комар, потом муха, растет, увеличивается на глазах.
— Наш? — спросил капитан тоном полувопроса, полуутверждения. Часовой прислушался.
— Пожалуй нет, господин капитан. Другой мотор.
Вернер забеспокоился. Уже месяц в окрестностях не появлялся ни один русский самолет. Неужели они опята зашевелились?
Из дому вышло еще несколько солдат.
— Большевистский, — констатировал один из них.
Улица уже не была пуста. Словно из-под земли, появились люди. Перед избами стояли женщины, высыпала толпа детей. Все, заслоняя глаза руками, смотрели вверх.
— Мама, наш! — пронзительным голосом закричал Саша. Малючиха схватила его за плечо:
— Наш?
Но ни у кого уже не оставалось сомнений. Самолет летел низко, совсем низко. И в ярком свете снежного дня все увидели красные звезды на крыльях.
Малючиха опустилась на колени. Все бабы, как одна, попадали на колени вслед за ней. Дети, забыв обо всем, выбегали на середину улицы, задирали головы, махали руками.
— Наш! Наш! — пищали они радостно. По сосредоточенным, торжественным лицам женщин стекали слезы. Самолет летел над деревней, свой самолет, несущий на крыльях братский привет и весть с востока. Первый самолет, на крыльях которого не было свернувшейся змеи свастики.
Капитан услышал крики детей. Он взглянул на дорогу и увидел зрелище, какого не видел за все время своего пребывания в деревне. Всюду было полно народа. Перед избами стояли на коленях женщины, на дороге, словно стая воробьев, кричали дети, старики махали руками несущейся в вышине птице. Он задрожал от гнева.
— Разогнать эту банду! — заорал он солдатам. Те не поняли. Вернер выхватил револьвер и выстрелил в толпу детей. Щелкнул выстрел, за ним другой. Но капитан промахнулся. Рука дрожала от раздражения. Дети рассыпались, как стая воробьев от внезапно брошенного камня. Женщины кинулись к ним. В одну минуту всех точно ветром сдуло, все исчезло. Двери торопливо захлопывались, и не успел капитан оглянуться, как деревня была опять пуста, словно вымершая. Нигде ни души.
— Что же вы, болваны, не слышали, что я сказал? — накинулся он на остолбеневших солдат, взбешенный, что все видели, как он промахнулся с такого близкого расстояния. — Стоите и преспокойно смотрите на враждебные демонстрации. А что ж с зенитками, где зенитки?
Как раз в этот момент загремело зенитное орудие. Снаряд темным облачком разорвался далеко позади самолета. Другой еще дальше. Самолет поднялся немного выше и исчез вдали.
— В самое время собрались! Соли ему на хвост насыпать… Заснули, что ли? — заорал он на подбегающего унтер-офицера.
— Господин капитан, разрешите доложить, мы думали наш… А потом…
— Все бабы в деревне узнали чей, только вы о чем-то думали! Да я вас всех…
— Первый самолет, господин капитан, — пытался оправдаться унтер-офицер.
— Молчать! Вас не спрашивают! Первый самолет! Вот как он вам спустит бомбу на батарею, будет вам первый самолет! Дураки!
Капитан направился в комендатуру. В нем все дрожало от бешенства. Проклятый день, проклятые дни!
— Ну, что, староста не нашелся?
Испуганный фельдфебель вскочил из-за стола.
— Господин капитан, не было приказано продолжать поиски…
Вернер гневно фыркнул и сел. Ну, конечно, идиот на идиоте, никто ни о чем не думает… А ответственность ляжет на него одного.
Ему ничего не хотелось делать. Его, боевого офицера, нагружают хозяйственными функциями, заставляют организовывать эту проклятую деревню. Что тут можно организовать? Армия требовала хлеба, мяса, жиров. Но хитрые большевики угнали колхозные стада еще осенью, а коров, что были по дворам, едва хватило для своего отряда. Ну, а хлеб либо вывезен, либо так спрятан, что его никакими силами не возьмешь.
— Ну, как заложники?
— Сидят, господни капитан.
— Есть им дали?
— Н-нет… Никак нет, господин капитан.
— Пить?
— Тоже нет, — еще тише буркнул солдат.
— Это хорошо, это очень хорошо… Ни кусочка хлеба, ни капли воды! Деревня не хочет нам дать есть, а мы им не дадим есть… Хотят подыхать, пусть подыхают. Невелика потеря…
