– Оно адресовано мне, – сказал Штайнер.
– Вот и хорошо.
Человек подал ему письмо. С трудом преодолев себя, Штайнер взял его – оно было каким-то особенным, тяжелее всех писем мира. Но, потрогав пальцами конверт, он почувствовал, что скорее даст отрубить себе руку, но не выпустит его.
– Благодарю вас, – сказал он незнакомцу. – Вам это стоило немало хлопот.
– Не имеет значения. Такие поручения достаточно важны, чтобы, не жалея сил, искать адресата. Хорошо, что я вас нашел.
Он простился и ушел.
– Марилл, – сказал Штайнер в полном смятении, – это от моей жены! Первое письмо! Что в нем может быть? Ведь она не должна была писать!
– Вскрой его…
– Да, конечно. Посиди, пожалуйста, здесь. Что же с ней могло стрястись?.. Господи!..
Штайнер вскрыл конверт, присел и начал читать. В каменной неподвижности дочитал письмо до конца. Скользя взглядом по строчкам, резко изменился в лице. Оно побелело и словно запало, напряглись желваки, вздулись вены на шее.
Рука с письмом опустилась. Некоторое время Штайнер сидел молча, уставившись в одну точку. Затем взглянул на дату.
– Десять дней… – сказал он. – Мария в больнице. Десять дней назад она еще была жива…
Марилл не сводил с него глаз и ждал.
– Пишет, что спасти ее уже невозможно. Потому и посылает письмо. Мол, теперь уже все равно. Она не сообщает, чем больна. Пишет, что… понимаешь… что это ее последнее письмо…
– Больница указана? – спросил Марилл.
– Да.
– Давай сразу же позвоним. Позвоним в больницу. Назовем вымышленную фамилию.
Чуть пошатываясь, Штайнер встал.
– Я должен поехать туда.
– Сначала позвони. Поедем вместе в «Верден».
Штайнер заказал разговор. Через полчаса зазвонил телефон, и он вошел в кабинку, показавшуюся темным стволом шахты. Он вышел оттуда весь в поту.
– Она еще жива, – сказал он.
– Ты говорил с ней? – спросил Марилл.
– Нет, с врачом.
– Ты назвал себя?
– Нет. Сказал, что я ее родственник. Сделали операцию, но спасти ее уже нельзя. Врач говорит, еще три-четыре дня, не больше. Потому-то она и написала. Не думала, что письмо так быстро дойдет. Проклятие!
Все еще держа письмо в руке, он огляделся с таким видом, словно впервые увидел грязный вестибюль отеля «Верден».
– Марилл, я еду сегодня вечером.
Марилл ошалело посмотрел на него.
– Ты что – с ума сошел, парень? – тихо спросил он после небольшой паузы.
– Нет. Я вполне могу переехать через границу. Ведь у меня паспорт.
– Там этот паспорт бесполезен, и ты это прекрасно знаешь!
– Знаю.
– Тогда ты должен также знать, чем грозит тебе такая поездка!
– Знаю.
– Скорее всего ты погибнешь.
– Если она умрет, я и так погибну.
– Это неправда! – внезапно Марилл рассвирепел. – Может, мой совет звучит грубо, однако прислушайся к нему: напиши ей, пошли ей телеграмму… но только останься здесь.
С отсутствующим видом Штайнер покачал головой. Он почти и не слушал.
Марилл схватил его за плечо.
– Ты ничем не сможешь ей помочь! Даже если поедешь туда.
– Я увижу ее.
– Чудак, да она же придет в отчаяние, когда ты вдруг появишься. Если бы ты спросил ее, приехать ли сейчас, она сделала бы все, чтобы ты остался здесь.
Штайнер смотрел на улицу, но ничего не видел. Вдруг он резко обернулся.
– Послушай, Марилл, – сказал он, и веки его затрепетали, – она – все, что у меня еще осталось, и она еще жива, еще дышит, еще есть ее глаза и ее мысли – мысли обо мне… Через несколько дней она умрет, от нее не останется ничего, будет лежать мертвая на постели, разлагающийся, чужой труп… Но теперь… теперь она еще есть, еще есть… несколько дней, последние дни… и меня нет около нее! Да пойми же ты, черт возьми! Я должен поехать, иначе весь мир погибнет для меня, если я не поеду! И сам я тоже погибну, умру вместе с ней!
– Не умрешь! Ты вот что сделай – телеграфируй ей, возьми все мои деньги, возьми все деньги Керна и телеграфируй каждый час, пиши ей телеграфные письма, целые страницы, все, что хочешь, но только останься здесь!
– Такая поездка неопасна. У меня есть паспорт, и с ним я преспокойно вернусь обратно.
– Что ты мелешь! Отлично знаешь, как это опасно! У них там все чертовски здорово организовано.
– Я поеду, – сказал Штайнер.
Марилл попытался было ухватить его за рукав и потянуть за собой.
– Пойдем вылакаем несколько бутылок водки! Упейся! Обещаю тебе звонить туда каждые два-три часа.
Штайнер легко высвободился – словно его держал ребенок.
– Оставь, Марилл! Все это сидит во мне слишком глубоко. Я понимаю, что ты имеешь в виду. Тут все ясно, и я не сумасшедший. Знаю, что поставлено на карту. Но будь ставка в тысячу раз меньше, я все равно поехал бы. И ничто не смогло бы меня удержать. Разве ты не понимаешь?
– Понимаю, – неожиданно заорал Марилл. – Конечно, понимаю! Я бы и сам поехал!
* * *
Штайнер укладывал чемодан. Оцепенение прошло, словно внутри его тронулся лед и потекла широкая река. Как-то не верилось: только что он говорил по телефону с человеком, находившимся в одном доме с Марией; казалось почти непостижимым, что его голос звучал в черной ракушке телефонной трубки где-то рядом с ней. Все выглядело неправдоподобно: вот он уже упаковывает вещи, вечером сядет в поезд и завтра будет там, где она. Бросив в чемодан еще несколько нужных мелочей, он закрыл его и отправился к Рут и Керну. Марилл успел им все рассказать, и теперь, расстроенные, они ждали его.
– Дети мои, – сказал Штайнер. – Я отчаливаю. Ждал этого давно и, собственно, никогда не сомневался, что так оно и будет… Правда, мне это представлялось несколько по-иному… – добавил он. – А сейчас самому не верится. Но знаю – иначе нельзя.
Он печально улыбнулся.
– Прощайте, Рут.
Рут подала ему руку и разрыдалась. Немного успокоившись, проговорила сквозь слезы:
– Милый Штайнер, мне хотелось так много сказать вам. Но теперь я ничего не помню… Осталась одна грусть. Пожалуйста, возьмите это! – Она протянула ему черный пуловер. – Как раз сегодня я его довязала.
Он улыбнулся и на мгновение как бы стал прежним Штайнером.
– Вот это кстати, – сказал он и повернулся к Керну. – Прощай, малыш. Иногда все тянется страшно медленно, верно? А иногда чертовски быстро…
– Не знаю, выжил ли бы я без тебя, Штайнер, – сказал Керн.
– Выжил бы! Наверняка! Но спасибо, что ты это сказал. Значит, не все было напрасно.
– Возвращайтесь! – проговорила Рут. – Это все, что я могу сказать! Возвращайтесь! Конечно, мы мало что можем сделать для вас; но все, что у нас есть, – все это ваше! Навсегда!
– Хорошо. Посмотрим, что получится. Прощайте, дети! И держите ухо востро!
– Мы проводим тебя на вокзал, – сказал Керн.
Штайнер нерешительно посмотрел на него:
– Марилл провожает меня. Впрочем, ладно, поезжайте и вы!
Они спустились вниз. На улице Штайнер обернулся и посмотрел на серый, облупившийся фасад отеля.
– «Верден»… – пробормотал он.
– Давай я понесу твой чемодан, – сказал Керн.
– Зачем, малыш? Я и сам могу.
– Давай его сюда, – повторил Керн с деланной улыбкой. – Несколько часов назад я доказал тебе, что у меня еще есть силенка.
– Верно, доказал. Несколько часов назад. Как это было давно!
Штайнер дал Керну свой чемодан, понимая, что тому очень хочется чем-то помочь, хотя бы чемодан поднести. В эту минуту он ничего другого сделать не мог.
Они пришли на вокзал перед самым отходом поезда. Штайнер вошел в купе и опустил окно. Поезд еще стоял, но Керн, Рут и Марилл, оставшиеся на перроне, чувствовали, что Штайнер уже безвозвратно разлучился с ними. Керн не сводил горящих глаз с волевого, худощавого лица друга; он хотел запомнить это лицо на всю жизнь. В течение многих месяцев Штайнер был с ним, был его учителем; Керн закалился, обрел твердость духа и этим был обязан своему старшему товарищу. Теперь он смотрел на это лицо, сдержанное и спокойное, лицо человека, добровольно идущего навстречу гибели; никто из них не верил в возвращение Штайнера – это было бы чудом.
Поезд тронулся. Все молчали. Штайнер медленно поднял руку. Трое на перроне смотрели ему вслед, пока последний вагон не скрылся за поворотом.
– Проклятие! – хрипло проговорил Марилл. – Пошли отсюда, я хочу выпить. Я не раз видел, как люди умирают, но никогда еще не присутствовал при самоубийстве.
Они вернулись в отель. Рут увела Керна к себе.
– Рут, – сказал Керн, когда они вошли в ее комнату, – вдруг все так пусто и холодно и меня пробирает озноб… Кажется, что весь город вымер.
Вечером они навестили папашу Морица. Теперь он лежал в постели и уже не мог встать.
– Садитесь, дети, – сказал он. – Я уже все знаю. Ничего не поделаешь. Каждый человек имеет право распоряжаться своей судьбой.
Мориц Розенталь знал, что ему уже не подняться. Поэтому он попросил поставить свою кровать у окна. Отсюда было видно немного – только часть фасада дома напротив. Но, не имея ничего другого, он довольствовался и этим, подолгу глядел на окна, ставшие для него неким синонимом самой жизни. Утром окна распахивались, и он видел лица. Уже узнавал девушку грустного вида, чистившую стекла, усталую молодую женщину, неподвижно просиживающую часами за отодвинутой занавеской, видел в открытом окне верхнего этажа лысого мужчину, который по вечерам занимался гимнастикой. Когда наступали сумерки, за затянутыми гардинами зажигался свет, двигались тени. В иные вечера все погружалось во мрак, и казалось, что напротив зияет какая-то темная, заброшенная пещера; но иногда свет горел подолгу. Все это да приглушенный шум, доносившийся с улицы, и было для папаши Морица целым миром; к этому миру он еще тянулся мыслями, но не телом – оно уже не принадлежало ему… Другой мир, мир воспоминаний, был тут же, в комнате. Напрягая последние силы, папаша Мориц с помощью горничной прикрепил к стенам все оставшиеся у него фотографии и открытки.
