— Неужели кто убежал? — беспокойно спросил Матей.
— Один прыгнул в сад. Мы стреляли, но не знаем, там ли он.
— Нет его там, — сказал другой, — я видел, как он бежал от гумна к лесу. За ним бежали ребята.
В это время с верхнего конца деревни, от Цабанкиной избы, донеслась короткая автоматная очередь. Все бросились в ту сторону, прямо по огородам, увязая в мягкой земле, прыгая через ограды.
Они нашли тяжело раненного Футляра, лежащего под грушей. Он попытался поднять руку, с его губ слабо донеслось: «Андре». И сейчас же раздался одинокий выстрел с Цабанкиного двора.
Все взглянули туда и увидели бегущего Йожко Токара с винтовкой в руке. Его окликнули. Он оглянулся, кивнул, но не остановился. Добежав до первой ели, ногой вытолкнул из-за нее тело немца в серой форме и крикнул:
— Вот он!
Староста Матей, Дюро Ковач, Ондрей и еще пятеро направились к нему, но, перепрыгивая через ручеек, стекающий со склона, увидели среди зарослей убитого Андре. Его лицо было перепачкано мокрой землей, руки сжимали автомат. На его стриженую голову лил дождь. Они остановились. Подошел Йожко Токар.
— Я видел, как он упал. Когда я услышал стрельбу за гумном и увидел, что один уходит, взял винтовку и быстро сюда. Надеюсь, он последний.
— Последний, — подтвердил Матей и поник головой.
Дождь все шел, и деревня затихла в этот хмурый декабрьский день. Кое-где из труб шел дым и расстилался по земле седой грустью.
С деревянной колокольни костела донесся звон.
Партизаны подняли Андре и понесли его в Цабанкину избу. Она встретила их у ворот, сокрушенно качая головой. Увидев грязное мертвое лицо Андре, она горько заплакала. Потом побежала в избу, составила вместе две лавки, сняла со стены зеркало и спрятала его в сундук.
Потом, причитая над лежащим на лавках Андреем, спросила:
— За что же его? Вас я понимаю, понимаю, но это же не его родина. Почему же он воевал?
Партизаны молча переглянулись.
По морщинистому лицу Цабанки текли слезы.
Мария Топольская
Отравленные годы
Старинные часы в деревянном резном корпусе, висевшие на стене, меланхолично пробили восемь. С последним ударом старая пани Груберова медленно поднялась с дивана, подошла к стене и щелкнула выключателем.
Теплый золотистый свет лампочки преломился во множестве стеклянных подвесок люстры и мягким потоком залил комнату.
Сонное лицо пани Груберовой оживилось. Уголки сжатых губ на мгновение приподнялись, в глазах отразился внутренний свет.
Но лишь на мгновение.
Когда она протянула руку, чтобы переставить на столе хрустальную вазу, в ней что-то зашуршало. Старая пани вздрогнула и со злым выражением лица разжала кулак.
На стол упал скомканный листок бумаги.
Старая пани низко склонилась над столом. Казалось, она внимательно рассматривает бумагу. Но нет. Ее глаза были плотно закрыты, нижняя губа закушена. Потом она выпрямилась и устало подошла к окну.
Ветер кружил густые хлопья снега, и они неслышно падали за освещенными стеклами, носились в воздухе, опускались на оконные рамы.
Пани Груберова растворила окно, высунулась за массивные деревянные ставни, посмотрела вниз.
Над острыми крышами старого города свистел морозный ветер. Нигде ни души; затемненные окна сливались с черными стенами домов. Лишь внизу, у ворот, нетерпеливо переминался с ноги на ногу немецкий солдат с винтовкой на ремне. Он посмотрел вверх на свет и, заметив пани Груберову, приветствовал ее.
— Это не так страшно, как кажется вначале, — проговорил он. — Чем больше здесь стоишь, тем скорее привыкаешь к темноте.
Пани Груберова как-то отрешенно улыбнулась и кивнула головой. Затем притянула дубовые створки за железные крюки и закрыла окно. Теперь, когда окна были защищены ставнями, метель не казалась такой страшной. Она вызвала у пани Груберовой тоскливое воспоминание о вечерах, когда такой же голос зимнего ветра вместе с потрескиванием дров в камине и жужжанием прялки ее старушки матери сливался в одну убаюкивающую песню.
Пани Груберова погасила свет, вышла в прихожую и открыла дверь в коридор, ведущий в кухню. В задумчивости шла она в темноте к трепещущей полоске света на деревянном полу у порога кухни, не слыша знакомого поскрипывания старых, подгнивших досок.
Когда она взялась за дверную ручку, мертвая тишина дома взорвалась резким звоном разбитого стекла. Тотчас же в лицо пани Груберовой ударил мучительный истерический крик и вслед за ним целый хор других звуков. Она замерла, потом отпрянула от двери и, стараясь ступать на носки, осторожно прошла к винтовой лестнице. Она спускалась вниз, ощупывая шершавые стены, часто останавливаясь и глубоко вдыхая воздух, будто шла не вниз, а вверх по лестнице. На последней ступеньке она снова остановилась: среди кринов и воплей, доносившихся с кухни, явственно слышался линующий смех, чистый и беззаботный, как звук колокольчика ранним утром на пастбище.
Пани Груберова оперлась о холодную стену и прижалась к ней лбом. Вздох облегчения вырвался из ее груди, но в ту же секунду из кухни донесся злой голос:
— Чего развеселилась? Опять кому-нибудь голову разбила?
Смех наверху мгновенно пресекся, как будто человека схватили за горло, а затем послышалось горестное рыдание.
— Я не сумасшедшая, я не хочу быть сумасшедшей! — неслось по коридору, наполняя душу пани Груберовой дикой болью, пронизывая каждый ее нерв мучительными спазмами.
— В этом доме уже никогда не будет покоя, — прошептала она и, собрав силы, сошла вниз. Перед дверью, ведущей в подвал, она в нерешительности остановилась. Рядом была маленькая, едва заметная дверца. Она так сливалась со стеной, что случайный человек не заметил бы ее.
Пани Груберова уже не слышала надрывного плача и голоса наверху. Она пошарила рукой над дверцей и нащупала в щели увесистый ключ. Взяла его в руки, ласково погладила холодный металл и снова спрятала.
В эту минуту стукнула входная дверь — и в коридоре раздались тяжелые шаги. Лицо пани Груберовой оцепенело от напряжения, но через секунду оно озарилось улыбкой.
Секунду они стояли друг против друга, скрывая волнение, мать и сын. Пани Груберова пришла в себя первой и бросилась Людвигу на грудь. Ошеломленная неожиданным взрывом счастья, она, как девушка, целовала его, едва касаясь его губ, лба, глаз. Она не чувствовала при этом, как тает снег на его плаще и холодная вода проникает через ее платье, обжигая тело.
Сначала он отвечал на ее поцелуи, но потом вдруг твердым мужским движением снял ее руки со своих плеч, бережно прижал их к губам и сказал с легкой ноткой веселья в голосе:
— Знаешь, мама, ведь я попал сюда почти чудом! Наш район окружен плотным заслоном солдат. У меня трижды проверяли документы. Некоторых вернули на станцию. — Он стряхнул с воротника снег, вытер тонкими пальцами мокрое лицо и продолжал: — Я думал, что хоть отосплюсь здесь. У нас каждую ночь тревога. А оказывается, и тут нет покоя. Наверное, ищут партизан. Кто-то бежал, говорят, в этом направлении.
Пани Груберова невольно скользнула взглядом по лацканам его пальто. Таявшие искорки снега на блестящем значке с изображением свастики походили на слезы. Он заметил ее взгляд и смущенно улыбнулся:
— Если бы не это, мы вряд ли сейчас были вместе. Сидел бы с остальными на станции до утра и ждал бы пропуск.
На мгновение в коридоре стало необычно тихо. Потом Людвиг кашлянул и хотел что-то сказать, но пани Груберова решительно повернулась к лестнице и хрипло выдавила:
— Мы заговорились… А ведь ты совсем измучен. Пойдем наверх.
Они шли по лестнице в полном молчании. Когда, поднявшись наверх, Людвиг направился по коридору к комнатам, а не на кухню, где звенели стаканы и тарелки, пани Груберова прошептала:
— Ты не хочешь поздороваться с сестрами?
Людвиг заколебался. Было темно, лица его мать не видела. Наконец он виновато ответил:
— Немного позже, мама.
Возможно, они разговаривали не совсем тихо и им только казалось, что они говорили шепотом, потому что кухонная дверь вдруг распахнулась и в ярком свете появились обе сестры Людвига — рябая, заикающаяся Гертруда, озлобленная старая дева, и стройная Маргита с лицом мадонны, как бы сошедшая с картин старых мастеров, однако сейчас мало похожая на мадонну после перенесенной душевной болезни. Глаза девушки были полны печали.
Обе стояли на пороге в ожидании. Но их старший брат, красивый и обожаемый всей семьей, только окинул их беглым взглядом и чуть заметно кивнул. Потом улыбнулся и пошел в комнату.
В его поведении для них не было ничего странного. Так всегда было в этом доме, где воля брата была законом, ибо он олицетворял в себе все достоинства, которыми остальные люди обладали лишь отчасти или, как обе сестры, вообще их не имели.
