— Да, да, — подхватил Чернояров, — нужно выдвинуть всю вторую роту и занять оборону там, где сейчас группа Привезенцева.
— А может, попробовать контратакой выбить немцев с южной высоты, — предложил Бочаров.
— Контратакой? — переспросил Чернояров.
Бочаров в темноте не видел его лица, но по голосу чувствовал, что настроение Черноярова поднялось.
— Контратакой, — не то спрашивая, не то утверждая, сказал он, и это слово раскрыло Бочарову весь строй мыслей Черноярова. Он хотел провести контратаку и восстановить положение на южной высоте, но, вспоминая печальные последствия контратаки третьей роты в лощине, колебался, боясь и больших потерь и новой неудачи.
— Ночная контратака, если ее хорошо провести, — стараясь облегчить принятие решения Черноярову, заговорил Бочаров, — весьма эффективна…
— Да, но если… — сказал Чернояров и смолк.
— Если у противника сил больше, — закончил его мысль Бочаров.
— Вот именно.
— Но противник не видит, кто его контратакует. Все решают моральные качества людей. Кто смелее, отважнее, решительнее, тот победит.
— Ударим, ударим и сомнем, — скрежеща зубами, выкрикнул Чернояров, — я сам поведу третью роту!
— Не следовало бы лично вам, — возразил Бочаров, — там командир роты и Привезенцев.
— Нет! Я сам пойду! — упорствовал Чернояров. — Я там каждую кочку знаю!
— И мне с вами разрешите пойти? — спросил Лесовых.
— Вам? А зачем?
— В ночной атаке каждый офицер дорог, я пойду с одним или с двумя отделениями.
Бочаров остался один и прислушивался к звукам неутихавшего боя. Там, где с группой бойцов оборонялся Привезенцев, хлопали одиночные выстрелы, ахали взрывы гранат. Изредка взлетавшие ракеты рвали ночную темноту.
Бочаров прислонился к стене окопа, откинув голову, задумался и не заметил, как задремал.
«Что я, — встрепенулся он, — неужели сплю?» Распухшие тяжелые веки с трудом размыкались, все тело расслабло, и голова, как ни старался он держать ее прямо, падала на грудь.
— Вот хорошо, что пришли, — встретил он подошедшего Привезенцева, — передайте всем, кроме третьей роты и минометчиков, немедленно организовать отдых для людей. Половина дежурит в окопах, половина спит. Через час поменять.
Перекрывая звуки стрельбы, ахнул залп минометов, и на южной высоте вспыхнула целая серия взрывов. Еще и еще раздавались минометные залпы, и на захваченной противником высоте раз за разом плескались взрывы. Минут десять с предельным напряжением били минометы, и еще не прекратились красные вспышки на высоте, как в ложбине, у шоссе, послышались громкие, многоголосые крики «ура». Крики нарастали и отдалялись, заглушаемые сплошной стрельбой и взрывами гранат.
— Все в порядке, товарищ полковник! — радостно закричал по телефону Чернояров. — Высоту отбили, в плен семнадцать фрицев забрали. Наши потери — двое убитых и пятеро раненых.
Поговорив с Чернояровым, Бочаров встал и осмотрелся вокруг. В темноте все еще мерцали отдельные выстрелы. Бой затих, но Бочаров знал, что затишье это временное, что пройдет час, в лучшем случае, несколько часов — и этим измученным, уже выдержавшим двухсуточное нечеловеческое напряжение борьбы людям снова придется отражать вражеские атаки, переживать бомбежки, врастать в землю под шквалом вражеского огня.
Прошло больше трех недель, как Андрей Бочаров уехал из госпиталя к семье, и за это время ни сам Федотов, ни Ирина не получили от него ни одной весточки. Ежедневно встречаясь с Ириной, Федотов видел, что она переживает, хотя внешне держится по-прежнему весело и непринужденно. Словно по взаимному уговору, они никогда не вспоминали о Бочарове, и от этого и он и она чувствовали сковывающую неловкость, понимая, что их обоих беспокоит тот главный вопрос, из-за которого Бочаров поехал к своей семье. Вчера Ирина прошла медицинскую комиссию. Ее признали здоровой и решили выписать из госпиталя. Узнав об этом, Федотов дозвонился до управления кадров и услышал ошеломляющую новость. Оказывается, еще десять дней назад Бочаров был в Москве, получил назначение и уехал на фронт. Это было так неожиданно и странно, что Федотов не знал, что и предполагать. Целую ночь раздумывал он, что оказать Ирине на прощание, но к определенному решению так и не пришел. Ему было жаль эту обаятельную молодую женщину, со всей силой своей благородной души полюбившую Бочарова. Жаль было ему и самого Бочарова. Если он, попав в Москву, не зашел в госпиталь, то, несомненно, случилось что-то серьезное, из-за чего Бочаров не может не мучиться.
Расстроенный и взволнованный, утром зашел Федотов в комнату дежурного, где обычно провожали выписывавшихся из госпиталя, и увидел Ирину. В форме военного врача, с маленьким чемоданчиком и перекинутой через руку шинелью, она была мало похожа на хрупкую женщину, какой привык видеть ее Федотов в госпитальной одежде.
Увидев Федотова, Ирина весело улыбнулась, сильно пожала его руку и с какой-то странной лихостью сказала:
— Вот и кончился отдых, теперь опять туда!..
Стремительно проговорив это, она вдруг опустила глаза, и по ее лицу пробежала едва уловимая тень горечи. Эта мгновенная перемена в Ирине сразу же толкнула Федотова на решительный и откровенный разговор о Бочарове.
— Ирина Петровна, — заговорил он, глядя на ее все еще опущенные глаза.
— Нет, нет! Не надо! — торопливо остановила его Ирина, поняв, о чем он хочет говорить, и, вновь весело улыбаясь и глядя на него ясными глазами, сказала:
— Желаю вам, Николай Михайлович, всего самого, самого лучшего!
— Спасибо, Ирина Петровна, — смущенно ответил Федотов и пожал ее тоненькую руку.
— А мне пожелайте, — погасив веселость в лице и глазах, строго продолжала она, — поскорее на фронт попасть. Там такие бои, столько раненых…
Она подхватила чемоданчик, поправила шинель на руке и, не дослушав Федотова, поспешно пошла к двери. Только выйдя к трамвайной остановке на Госпитальной площади, она остановилась и долго смотрела на разрисованные белыми и черными полосами массивные колонны, на отполированные шагами каменные ступеньки, на узкие и высокие старинного образца окна военного госпиталя. Разглядывая окна, ступеньки, колонны, Ирина впервые почувствовала, что в ее жизни произошел решительный перелом. Она мечтала поскорее вырваться из госпиталя, но теперь, осуществив свою мечту, растерянно стояла, не понимая, где она и что ей нужно делать. Рядом проходили люди, гремели трамваи, а Ирина все смотрела и смотрела на госпитальное здание, бессвязно вспоминая, как после трех месяцев разлуки встретилась она с Андреем, когда ее привезли в госпиталь, как радовались они этой встрече, как много и часто разговаривали, встречаясь в комнатах, в клубе, на процедурах, в госпитальном парке. И лишь одно воспоминание она упорно гнала от себя. Это был вечер, когда странно смущенный и подавленный Андрей робко сказал, что ему нужно съездить к своей семье. Тогда она сразу поняла его состояние и не испугалась его решения, а обрадовалась, искренне желая ему честно, как подсказывает совесть, решить все вопросы личной жизни, не испытывая давления с ее стороны. Она видела тогда, что он молча благодарил ее за это, и еще больше радовалась, что он правильно понял ее. Так и уехал он — смущенный, задумчивый, с затаенной тревогой и болью в глазах. Таким он и остался в ее памяти.
Ирина не помнила, сколько простояла она под молодым тополем у трамвайной остановки, напротив военного госпиталя.
— Ира! — позвал ее хорошо знакомый голос.
Она встрепенулась, растерянно оглянулась по сторонам и вновь услышала голос.
— Ира! Ирочка!
Выпрыгнув на ходу трамвая, к ней бежал невысокий молодой мужчина в клетчатой рубашке с расстегнутым воротом и серой, надвинутой на лоб кепке.
— Саша! — вскрикнула она, не зная, как вести себя и что делать при этой неожиданной встрече.
Да, это, несомненно, был он, Саша Яковлев, тот самый Саша, с кем прошли ее лучшие студенческие годы и кто всего меньше года назад был для нее самым близким человеком.
Растерянно смотрела она на его все такое же бледное с пытливыми серыми глазами лицо и от неожиданности не понимала, что говорил он, держа ее пальцы в своих больших теплых руках.
— Я к тебе ехал… Писал во все концы… столько передумал… и вот сегодня сообщили, что ты ранена, лежишь в этом госпитале… я сразу же к тебе, — наконец поняла она его торопливые слова. — Как здоровье? Я так переживал, так волновался…
Она видела, что он действительно волновался, и это было для нее новым в его всегда спокойном, уравновешенном характере. Это новое еще больше испугало ее, воскресив в памяти все, что было связано с ним. Все казавшееся раньше таким простым и ясным стало вдруг таким запутанным, сложным и нечестным, что она не могла прямо смотреть на него, опустила голову, чувствуя, как его пальцы нежно гладят ее руку. Только сейчас она вспомнила, что уже больше полугода не писала ему, что вспоминала его редко и, вспоминая, всякий раз ей было и жаль его и стыдно за самое себя. Но тогда это, побежденное чувством к Андрею, быстро проходило. Теперь же Яковлев был рядом, смотрел на нее, несомненно, видел ее смущение и растерянность, может, догадывался, что творилось в ее душе, а может, и понимал все, что произошло с ней. Нужно что-то сказать ему, но что сказать, как поступить, она не знала.
