— Дядя Николай, что же это такое? — встретила Бочарова отчаянным криком Наташа Круглова. — Опять они всю сбрую порвали, а нам чинить. В тот раз мы чинили, а теперь снова…
«Они» была такая же женская бригада, три дня работавшая на своих коровах и теперь замененная другой бригадой. Так же кричали и те, когда принимали сбрую и плуги от этой бригады, и так же он тогда успокаивал женщин, сам где нужно подвязывал и пристегивал, отлаживал и смазывал колеса у плугов, точил сошники, надевал новые лопаточки для очистки земли.
— Это мы разберемся, во всем разберемся и накажем кого следует, — успокаивал он Наташу, заранее зная, что разбираться не в чем и незачем.
Обещание председателя колхоза «разобраться и наказать кого следует» магически подействовало на женщин, и они, пересмеиваясь и переговариваясь, тронулись в поле.
Бочаров проводил их за деревню и, наказав почаще подкармливать коров, межой пошел к огородной бригаде. На углу овсяного поля он остановился и выругался. Весь крайний угол поля был начисто выеден и вытоптан.
— Это он, беззаботная его душа, — обвинил он пастуха деревенского стада, — он проспал и овес потравил. Ну, погоди, доберусь я до тебя!
Как раз в это время невдалеке показалось стадо, а впереди него сам Митрофан, ежегодно нанимаемый деревней бобыль из соседнего села, в своей уж много лет несменяемой шляпе с широкими полями, с дубовой палкой и растянутым позади длинным кнутом.
— Эй ты, поводырь коровий! — закричал Бочаров пастуху. — А ну-ка, давай сюда собственной персоной.
Митрофан зачем-то снял шляпу, одернул подпоясанную узеньким ремешком холстинную рубаху и, прикрываясь ладонью от слепящего солнца, долго смотрел в сторону Бочарова.
— Тебе, тебе кричу. Иди-ка сюда, потолкуем!
Пастух опять нахлобучил шляпу, крикнул что-то старшему подпаску и вразвалку, помахивая палкой, пошел к председателю колхоза.
— Твоя работа? — не имея терпения дождаться пастуха, закричал Бочаров, показывая на потравленный угол овсяного поля. — Твоя или нет, говори прямо?
— Доброго здоровьица, Платоныч, — снял шляпу пастух, — дождик вроде собирается.
— Ты мне зубы не заговаривай. Ответствуй, ты наработал?
Митрофан, часто моргая белесыми веками, долго смотрел на угол поля, словно ничего не понимая, потом взглянул на Бочарова и, улыбаясь по-детски наивно, с укором ответил:
— Что ты, Платоныч, да со мной вовек такого не случалось. Двадцать годков у вас в деревне из лета в лето пасу и ни одного худого слова не слышал.
— Ну, а кто же это, скажи, кроме твоего стада? — наступал на опешившего пастуха Бочаров. — Кто мог натворить такое? Тут, поди, на целую копну овса съедено.
— Честью ответствую, Платоныч, вот те крест господний — не я. Я вить на этом поле от самой середы не пасу. А потрава-то свеженькая, видно, ночью кто-то. Да ты погляди, Платоныч, погляди, — подошел Митрофан к потравленному полю, — вон они, копыта-то лошадиные, а я — то, сам знаешь, коровок да овечек сберегаю.
— И в самом деле лошадиные, — пробормотал Бочаров, не глядя на пастуха, — а все-таки ты, Митрофан, лучше посматривай. Пастух ты наипервейший, да года-то не те. Молодым ты был хоть куда, а теперь на седьмой десяток…
— Да, да! Шестьдесят первый годик с масленой пошел, шестьдесят первый, — забыв напрасную ругань, растроганно говорил Митрофан.
— Если не под силу тебе с двумя подпасками, то прямо скажи, третьего дадим. А сам-то поменьше бегай, больше ими командуй, мальчишками и девчонками. Они молодые, выдержат.
Эти слова окончательно растрогали старого пастуха.
— Спасибо, Платоныч, — говорил он, — спасибо за ласку и заботу. Ты всегда был человек справедливый. И сыны твои в тебя. Старший, Андрей-то Николаич, заходил ко мне, покурили, потолковали, такой человек, такой человек… Да и младшенький, Алексей твой, тоже душа-парень. Волосу конского намедни на кнут дал. Перевил я его, теперь износу не будет.
«Так вот кто у серого мерина полхвоста отхватил, — подумал Бочаров. — Ну, подожди, разбойник, я с тобой разделаюсь».
«Значит, конюхи натворили, — шагая домой, думал Бочаров, — вот народ беззаботный. Сами себя обманывают. Ну, доберусь я до вас. Из трудодней за потраву все как есть вычту».
Но и в разговоре с конюхами Бочаров ничего не добился. Они начисто отрицали свое участие в потраве овса, доказывая, что лошади ночью паслись на дальнем лугу, в трех километрах от овсяного поля. Так и осталась потрава овса неразгаданной. А к вечеру обнаружилась еще одна потрава. Кто-то пас лошадей и на вико-овсяной смеси за гвоздовскими огородами. Это уже окончательно вывело из себя Бочарова, и он мысленно поклялся «разбиться в лепешку», а поймать злодея.
В хлопотах и заботах незаметно пролетел день. Николай Платонович часто прислушивался, глядя на юг, но так ясного гула войны больше не услышал. Однако тем временем, как по беспроволочному телеграфу, от села к селу неслась тревожная весть: немцы перешли в наступление под Курском и под Орлом, наши ведут тяжелые бои и отступают. Вечером эта весть достигла Дубков. Принес ее все тот же пастух Митрофан. Он зашел к Бочаровым, когда вся семья сидела за ужином.
— Слыхал, Платоныч, — здороваясь и снимая шляпу, шепеляво заговорил он, — немцы опять, говорят, ударили, под Орлом вроде, под Курском. Далече это от нас-то али близко?
— Под Курском, под Орлом, — всплеснула руками Прасковья Никитична, — да вить Андрюша-то наш там.
— Опять за свое! — прикрикнул на нее Николай Платонович. — И вовсе Андрей не там, а под Москвой, — соврал он на всякий случай.
— А ты-то откуда знаешь? — не уступала Прасковья Никитична.
— Не твое дело откуда знаю, а знаю.
Алла отложила ложку, прижала рукой засыпавшего сына, невидящими глазами глядя куда-то в темный угол. Кивнув головой на Аллу, Николай Платонович сердито толкнул жену локтем и из-под стола погрозил ей кулаком.
— А и вправду, может, под Москвой, — неестественно бодро проговорила Прасковья Никитична, — письма-то его вон как быстро приходят. Аллочка, а ты почему же не ешь?
— Не хочется, мама, — встрепенулась Алла, — устала что-то, спать пойду, да и Костик задремал.
Подхватив сына, Алла вышла из хаты. Николай Платонович еще озлобленнее глянул на пастуха и обрушился на жену с упреками.
— Вот ума-то, сразу видать, ни на грош. Мелет, мелет несуразное. Ты что, ослепла, что ли, на старости лет? Погляди на ее лицо-то. Забеременела, видать, а ты сидишь и ноешь: «Ах, Андрюша, ах, сынок!» Ничего с твоим Андрюшей не поделается. Его жизнь такая: пошел в армию, так воюй. А ты вот что, — напустился он на пастуха, — не трезвонь без толку. Вот получим газеты и все узнаем.
— Да я что, — оправдывался Митрофан, — я ничего. Я только говорю, что слышал.
— Не всякому слуху верь, — выкрикнул Бочаров, встал из-за стола и, хлопнув дверью, вышел из дому.
Он долго стоял в темноте на огороде, прислушиваясь, и снова уловил тот самый утренний гул, который теперь будто даже приблизился. Не видя, что под ним, он сел на картофельную борозду и обхватил лысую голову руками.
* * *
До войны Алексей Гвоздов ничем не выделялся в деревне. В один год с Андреем Бочаровым был он призван в армию, отслужил срочную службу, вернулся домой, присмотрев в дальнем селе Покровское красивую девку-сироту, женился. Лиза оказалась на редкость домовитой женой. Она вместе с Алексеем пахала, косила, возила снопы и через год родила первую дочь.
Вся семья Гвоздовых с головой ушла в хозяйство. Через два года, когда в деревне всего из пятнадцати хозяйств организовался колхоз, Гвоздовы на пять душ имели пару коней, жеребенка-стригунка, двух коров, трех свиней и больше десятка овец. Мирон Григорьевич, отец Алексея, в молодости служил приказчиком у купца и всю жизнь лелеял мечту о собственной торговле. Теперь, когда хозяйство Гвоздевых окрепло, Мирон Григорьевич решил, что настало и его время. Он продал лошадь, корову, всех свиней и овец, забрал накопленные сбережения и в районном городе купил старую лавчонку. Но торговать пришлось недолго. Со всех сторон лавчонку обступали государственные и кооперативные магазины, народ к Мирону Григорьевичу за товарами не шел, и он, просидев без дела месяц-другой, начал вначале по рюмочке, а затем и бутылками пить. Через год ни товаров, ни денег у новоявленного купца не осталось. В рождественские праздники Мирон Григорьевич кутнул на последние деньги, но с горя перебрал лишнего и через два дня умер. Вскоре после его смерти умерла и мать Алексея.
Еще лето Алексей и Елизавета пожили своим хозяйством, собрали неплохой урожай и осенью вступили в колхоз. Живя на краю деревни, они выхаживали молодой сад, развели огород и за два года поправили разоренное хозяйство.
В первый же день войны Алексея призвали в армию как артиллериста по роду службы, отправили в гаубичную бригаду и за неимением подготовленных сержантов назначили командиром орудия. В расчет Гвоздова попали степенные тридцати-сорокалетние мужчины с большим жизненным опытом; он приналег на работу, день и ночь занимался со своим расчетом и скоро добился первого места в батарее.
