санчасти, от тягостных воспоминаний. Опять себя сильной почувствует…
Костромин спросил беспощадно, с прорвавшейся болью:
— А если ее… принесут на плащ-палатке?
Неширокие плечи Шестакова опустились. Но, видимо, он ждал подобного вопроса. Ответил прямо:
— Мы на войне, Сергей Александрович. К чему эти «если»? Ведь если бы вы в окопе стояли чуть-чуть иначе, то пуля пробила бы не только козырек вашей фуражки… А Юлия Андреевна и Владимир днем ходили на болото, винтовки пристреляли. На позиции их разведчики еще ночью проводили, чтоб окопы сделать и замаскироваться успели. — Шестаков помолчал, добавил совсем тихо: — Скажу еще, Сергей Александрович… Если бы Юлия Андреевна была моей дочерью, то я поступил бы так же.
Помолчали. Костромин спросил:
— Вернутся они, когда стемнеет?
— Да. В сумерках к ним пойдут разведчики из третьей батареи и проводят сюда.
— Почему из третьей? — опять спросил Костромин. — Ведь в первой батарее разведчики поопытней?
— Может быть, Сергей Александрович. Но и в третьей батарее люди хорошие. Ночью с ними и я ходил, убедился, местность они знают отлично.
— Положим, вам-то ходить незачем было, — заметил Костромин и взглянул на часы: — Темнеть через полтора часа начнет.
В землянку вошел ординарец Громов. Поздоровавшись с Шестаковым, взял автомат Костромина.
— В батарею пойду, почищу.
— Хорошо. Расчехли планшет. Да окошко снаружи протри, мутное совсем.
Шестаков простился и вышел вслед за Громовым. Солнце клонилось к закату, было совсем тепло. Повсюду зеленела молодая, сочная трава с желтыми цветами. Хотелось не торопясь идти по этой траве. Но Шестаков тяжело спрыгнул в траншею и скоро зашагал в третью батарею. Удивительно, он чувствовал себя уверенней, когда разговаривал с командиром дивизиона. Теперь же наедине с собой лезли сомнения. Все его мысли были там, за возвышенностью, где в окопчиках лежали Беловодская и ее напарник Володя. Даже слух Шестакова напрягся, хотя он знал, что на таком расстоянии винтовочные выстрелы не слышны.
А Беловодская и молодой снайпер Володя лежали в это время в своих укрытиях, в двадцати метрах друг от друга. Только в полдень они сделали четыре прицельных выстрела. Почти подряд. И не видели точно, убит ли вражеский снайпер. Но потом на немецкой стороне словно все вымерло. Враг не шел ни на какую приманку. Высунутая на палке из кустов каска, подвешенный на низкой ветке негодный бинокль, который дергали за шнурок, чтоб стекла давали блеск, — все было напрасно. Когда солнце стало клониться к закату, Володя подполз по кустам поближе к Беловодской и тихонько сказал:
— Да нет там никого, товарищ старший лейтенант. Позиции менять надо.
— На место, Володя! Ждать. Теперь они нас выслеживают, — предупредила Беловодская.
Она лежала в ровике на хвойных ветках, покрытых телогрейкой и плащ-палаткой. В одной гимнастерке, прильнув к оптическому прицелу. Когда глаза начинали слезиться от напряжения, она некоторое время разглядывала кусты, елочки, траву. Крохотный мир жил своей жизнью. Маленькой, но необходимой в бесконечном круговороте природы. И елочки, и тонкие кривые березки, и каждая травинка — все нужно экономной до скупости и расточительной до мотовства природе. Рогатый жук куда-то полз по своим делам, меж еловых веток паук натянул новую сеть. Но паука не видно. Затаился где-то, ждет.
Отдохнув, Беловодская опять приникала к прицелу. Поле в несколько сот метров, а там такая же полоса — перелесок. Излюбленное место вражеских снайперов. Проходят минуты, часы. По-прежнему тихо. Но враг там. В перекрестии прицела — вывороченный пень и густая поросль молодых елочек. Прекрасная позиция. Враг должен быть там. Он тоже ждет, и у него есть нервы. Он тоже поглядывает на солнце, которое уже совсем низко над горизонтом, — решающие минуты.
Беловодская по кустам сама поползла к своему напарнику. Володя, услышав шорох, оторвался от прицела. Глядел вопросительно.
— Подползи к кусту, где висит бинокль, минут через пять выстрели точно по пню — и сразу на свое место.
Беловодская вернулась в свой окопчик. Шнур от бинокля петлей надела на ногу. Замерла. Выстрел Володи. Обождала минуты три и легонько потянула ногой шнурок. Бинокль на ветке задвигался, сейчас блеснут его стекла.
Вражеский снайпер показался не в центре перекрестия, а в левом конце горизонтальной линии. Ствол чуть влево! Вот так.
Два выстрела прозвучали почти одновременно. Вражеская пуля раздробила бинокль, прилаженный к ветке. Эхом отозвался выстрел Беловодской. Ее пуля тоже попала в цель: взмахнув руками, гитлеровец приподнялся, закрыл собой всю вертикальную линию прицела. Беловодская во второй раз плавно нажала на спуск. Володя тоже выстрелил.
Потом они несколько минут отдыхали. Эти минуты — награда за долгое ожидание. Солнце садилось. На сегодня поединок окончен. Может, они будут участниками следующего поединка, а этот фашист — нет. Вместо него будут уже другие «сверхчеловеки»…
Послышался тонкий звенящий звук. В первое мгновение Беловодская подумала, что где-то высоко летит самолет. Но нет, звук над самым ухом. Это муха бьется в добротной паутине. И тотчас же, уверенно перебирая лапками, к ней устремился паук. Большой, мохнатый. В природе все шло своим чередом.
Стало темнеть. По кустам, пригнувшись, подошел Володя. Беловодская спросила:
— Ножик есть?
— Есть.
— Сделай зарубочку на своей винтовке.
Володя понял. Сказал неуверенно:
— Но ведь это вы его…
— Ничего, вместе охотились, — перебила Беловодская. И добавила с грустью: — Профессия снайпера счет любит. А я ведь сегодня так, случайно.
В сумерках они шли в свою часть. На полпути их встретили знакомые разведчики, высланные Шестаковым.
17
Вечером Костромин почувствовал себя плохо. Поламывало поясницу, знобило. И простудиться-то вроде негде. Погода стояла теплая, без дождей, настоящая майская.
«Пустяки, обойдется», — подумал Костромин. Расстелил на топчане поверх одеяла плащ-палатку, лег в гимнастерке, не сняв сапог. Велел Громову вскипятить чаю.
Громов вложил планшет в чехол, собрал со стола разведжурналы. Обеспокоенный, захлопотал у печки. Потом полез под свой топчан, достал фляжку в зеленом чехле.
Однако ни чай, ни водка не пошли Костромину на пользу. И Громов спросил во второй раз:
— Может, в санчасть сбегать, Юлию Андреевну позвать?
— Ну что ты, Громов, ко мне пристал! — несердито проворчал Костромин. — Позвать… Ты же знаешь, где она была весь день…
Громов знал. Часа два тому назад приходил дежурный по части с докладом: снайперы и разведчики прибыли, все в порядке. И Громов заметил тогда, как обрадовался капитан этому докладу.
А к утру Костромину стало хуже. Все тело ослабло, бросало то в жар, то в холод, болело горло. И Костромин понял, что это ангина. До войны болел ею почти каждый год, трудно, с высокой температурой.
Все еще надеясь перебороть болезнь, он предупредил вернувшегося с завтраком Громова:
— Ты
