Он подумал, что теперь глаза постепенно привыкнут к темноте, что потихоньку он начнет различать предметы вокруг, однако темнота оставалась полной: открытыми у него были глаза или закрытыми, от этого ничего не менялось…
Голова его стала вдруг совсем пуста. Он отметил с удивлением: «Что это я ни о чем не думаю?» И спросил себя: «О чем бы подумать?..» Не сразу ему пришло на ум: «А что с тем мальчишкой? Убежал или нет?..» Но, как ни странно, мысль эта очень быстро исчезла, не сменившись другой, — должно быть, несколько минут он был в забытьи…
Потом — очнулся, и ему вспомнилось, как он несколько лет назад играл с ребятами в прятки на заднем дворе и забрался в этот подвал. Его не смогли найти, а сам он не выходил очень долго, и, когда вышел, ребята играли уже во что-то другое…
Воле хотелось всмотреться в это воспоминание, удержать его, но тотчас в ушах у него зазвучал веселый, громкий возглас немца, услышанный в парке: «На днях в городе отменяется затемнение!»
«Что это значит?.. Неужели город становится глубоким тылом гитлеровцев?!»
В это время, близко от глаз, Воля ощутил стремительный выплеск света. Сначала он не увидел ничего, кроме самого света; затем свет, опав, стал растекаться по полу, заскользил по уложенным вповалку статуям… По очереди возникли из тьмы опрокинутый навзничь гипсовый пионер, массивная чугунная фигура, лицом уткнувшаяся в стену, лежащий бронзовый бюст, глядящий вверх пустотами зрачков. А рядом на несколько мгновений осветились разломанные гербы, продырявленные портреты, отбитая чугунная рука с тоненьким гипсовым горном на ладони… И Воле стало вдруг так жутко, как не было ни разу за всю эту ночь, как не бывало даже в раннем детстве, одному, в полной тьме.
Несколько раз еще в подвал возвращалась темнота, и снова свет падал в него и перемещался с одной статуи на другую, останавливался, меркнул, гас… (Должно быть, немцы пускали осветительные ракеты.)
Под утро Воля вернулся домой. Никто не спал. Он узнал, что приходили полицаи и только что увели Бабинца…
В следующие дни Воля дважды слушал и расклеивал потом по городу короткие сообщения Советского Информбюро.
В одном говорилось лишь о «боях с противником на всем фронте», но оно было важно, потому что немцы в это время писали, будто «большевики на отдельных участках продолжают сопротивляться». Во втором речь шла о нашем отступлении. Но все-таки и оно могло, решил Воля, подбодрить людей: в нем упоминалось об ожесточенных боях и огромных потерях немцев…
Между тем в городе на самом деле отменили затемнение.
Для жителей не было секретом, что немецкие тылы передислоцируются на восток, за наступающей армией.
Неудивительно, что тети Пашин постоялец сказал ей однажды «до свидания», кинул Кольке конфетку, набрал в термос местной минеральной воды и укатил на восток с чемоданом и приемником.
И теперь больше нельзя было слушать радио, узнавать о новостях из Москвы и сообщать их своим.
По этой и многим еще причинам в Волиной жизни наступила совсем новая пора.
Казалось, в городе стало меньше немцев. Старухи соседки говорили между собой о том, что «стало вроде потише». Наверно, уже неделю, а то и полторы на улицах не устраивалось облав. Не появлялось пока что новых извещений о казнях заложников…
Шел сентябрь, дождило, Воля не выходил из дому и все дремал, все спал под дождь, а проснувшись, думал: «Ну, выспался», но скоро забывался опять. Он не знал, что болен, не слышал возле себя произнесенного с тревогой «заболел», «болеет»… Рядом, у соседей, в доме напротив, многие теперь лежали, потому что были слабы от голода, потому что им незачем было выходить на улицу.
Бодрствуя, и Воля находил, что вокруг «стало потише». Последний на памяти горожан шум и переполох случился, когда на станции взорвалась цистерна (это было вскоре после того, как Воля ночью расклеивал листовки с советской сводкой). И вот тогда Екатерина Матвеевна уговорила Волю несколько дней пересидеть дома: немцы, ища диверсантов, хватали на улицах людей без разбора.
Воля в тот день не знал, как долго он пробудет дома безвыходно.
Однажды, открыв глаза, он увидел, что мать склонилась над ним со словами:
— Чем-то ты у меня переболел…
С этой минуты в нем словно бы очнулись — одно за другим — чувства, раньше его наполнявшие. Он спросил, где Маша, и поразился тому, что в прошедшие дни, просыпаясь, ни разу не заметил ее отсутствия. А ведь ее давно уж, как сообразил он вдруг, не было в комнате.
— Скоро ее увидишь, — сказала Екатерина Матвеевна. — Она все к тебе рвалась, еле ее Колька удерживал, тут чуть до скандала не доходило.
— Риту никто не видел?.. — И сразу Воля испугался своего вопроса. Что он сейчас услышит, какой ответ?.. Не стихающая тревога неведения на миг представилась ему почти уютом, с которым так боязно было расставаться…
— Я ее не видела, — ответила мать. — Я ведь от тебя не отходила. Вот тетя Паша у нас что ни день в город шагала, без нее не ели б мы и не пили.
Прасковья Фоминична вошла, едва мать о ней упомянула, подсела к Воле, поправила ему подушку. Потом, хоть он не повторял вопроса о Рите, стала рассказывать о евреях.
— Их выводят по утрам на работы и к вечеру под конвоем возвращают в гетто, — говорила она с расстановкой, успокоительным тоном. — Разговаривать с ними запрещено. Но я их видела. Люди их видят. Они, конечно, похудали, но все живы.
Отдельно о Рите и Але Прасковья Фоминична не сказала ничего.
Вместе с облегчением, испытанным при словах «все живы», Воля ощущал несогласие с тети Пашиным тоном…
Через несколько дней Воля был уже в силах встать с постели. Вечером между домашними завязался разговор о том, как дальше жить. Начала его Прасковья Фоминична.
Опять Воля услышал тон, обещавший: «Все образуется, все наладится». Теперь, обращенный уже не к больному, он казался особенно странным.
— В помещении, где техникум был текстильный, немцы школу ремесленную открывают. На этой неделе, — я знаю точно, — учеников будут набирать. Станешь монтером, слесарем там, стекольщиком, может, плотником, — говорила тетя Паша, — и будешь нужен немцам и людям, прокормишь себя и маму. Немцам специалисты знаешь как нужны! С ремеслом в руках ноги не протянешь. А там мало-помалу денег накопишь и, глядишь, лет через десять свою мастерскую откроешь — немцы против этого ничего не имеют…
Она продолжала говорить — о том, какие будут в ремесленную школу вступительные экзамены, о том, что она бы туда и Кольку непременно устроила, да вот беда — Бабинец сидит, говорят, его из полиции перевели в тюрьму. Сына такого отца, сдается ей, вряд ли примут… Но Воля не слышал этого, пораженный тем, как легко, как обыденно и вскользь упомянула тетя Паша о том, что и через десять лет тут будут господствовать фашисты.
Она представляла себе, могла себе представить, что еще десять лет продлится эта жизнь под немцем: с убийствами, с арестами, с запретами, с ложью в газетах, что все это — убийства, аресты, запреты — приносит людям счастье… Она представляла себе, что такою останется жизнь и завтра, и через год, и через десять, и прикидывала, как бы в ней прожить получше. И ведь она неплохая женщина: носит передачи Бабинцу, подкармливает Машу, с матерью делится последним и, конечно, ему, Воле, желает добра…
— Если б я думал, что так будет еще десять лет, — произнес Воля медленно и яростно, — я б утопился. Сразу!
— Зачем же топиться, Воля? — возразила тетя Паша с тем рассудительным укором, с каким выговаривают несмышленышу. — А мама с кем останется? А Маша что — кукла?! (Маша на кровати тяжело вздохнула.) А я, допустим, утоплюсь? Коля и так сиротою остался (Колька угрюмо набычился), так ему тогда что же, по миру идти?..
— Ну, Коля не осиротел пока что, — раздался внезапно голос Бабинца, и все оглянулись на дверь в коридор: она была распахнута.
— Микола?! — воскликнула шепотом тетя Паша. — Ты?.. Да ты где?! А?..
И у Кольки тоже было такое лицо, точно он не верил, что сейчас во второй раз услышит голос отца.
— Здесь, — ответил Микола Львович из тьмы коридора, — Мне бы помыться сперва, а потом уж в комнату заходить…
Но Колька не стал дожидаться, пока отец помоется. Он бросился к нему, обхватил его, втащил в комнату и на нем повис.
— А помнишь, тоже моя бабушка пришла, помнишь?.. — быстро, настойчиво спросила Маша, теребя Волино плечо, и сейчас же отвернулась, будто пожалев об этих словах…
Позже, когда уснули Маша и Колька, Бабинец вполголоса рассказал о том, как его выпустили.
— Я уж приготовился к смерти, какая-то сволочь донесла ведь, что я — член партии. За неявку на регистрацию, говорят, положена вам смертная казнь. Сижу в камере, жду, когда выведут, царапаю потихоньку на стенке: «Красная Армия, отомсти». Вдруг вызывают. В канцелярии — следователь и Грачевский. А Грачевскому — в камерах разговор такой был — все смертные приговоры нашему брату на визу дают. Власть! Не подпишет — на тот свет не попадешь. «Я, говорит мне, жалею, что с запозданием узнал о беде, в которую ты попал. Теперь, говорит, я внес необходимую ясность в дело».
