Генерал повесил трубку и задумался, барабаня паль-нами по столу. Затем одобрительно усмехнулся и произнес вслух:
— Нет, а все-таки молодец! Нс будь ты здесь так нужен, я бы первый отправил тебя, куда бы ты только ин пожелал!..
Дома Калинин рассказал, что его оставляют при академии. Вид при этом он имел расстроенный и недовольный. Жена же была очень обрадована и весь вечер счастливо заглядывала ему в глаза:
— Ведь это хорошо, Ваня! Правда? Так будет поспокойнее. Не всем же воевать!
Да, он и сам знал, что так будет и «поспокойнее» и безопаснее. Но когда забывал о личном, когда начинал думать о великом пожаре, охватившем страну, когда представлял себе, как тысячи и тысячу честных, настоящих патриотов идут, не щадя себя, сквозь этот испепеляющий огонь, когда начинала назойливо сверлить мысль, что спрятался он в эту тяжелую минуту за спинами своих соотечественников, он становился противным самому себе и говорил жене полные горечи слова:
— Нет, Галина! Я так не смогу! Ты сама не захочешь жить с человеком, чужими жизнями спасающим свою шкуру!
— Вайя! Зачем ты так! — укоризненно качала она головой.— Ты ведь не сам — тебя оставили. Значит, ты нужней здесь!
Калинин горько улыбался:
— Это могло бы послужить самооправданием, если бы я хоть на минуту забыл о Родине! Галочка, друг мой! Ты знаешь, если я останусь, я буду всю жизнь считать себя подлецом!
В тот же вечер он написал письмо в Центральный Комитет. По военной линии путь был отрезан.
Прошло около месяца. Калинин каждый день ходил в академию и уже не верил в успех своей просьбы. Однажды его срочно вызвали в кабинет к генералу. Войдя, он застал начальника академии в мрачном расположении духа. Генерал машинально мял в руках какой-то листок бумаги, потом свернул его в трубочку, но спохпа-тнлея и, аккуратно разгладив пальцами, заговорил:
— Та-ак! Значит, обошел меня? Признаться, не ожидал такого поворота дел!
Калинич подошел поближе, пытаясь заглянуть в листок. Уловив это движение, генерал зачастил:
— Смотри, смотри! О тебе тут сказано! Как и просил, пойдешь па передовую! — и вдруг, неожиданно встав, он быстрыми шагами подошел к Калинину и, сжав в объятиях, поцеловал с каким-то ожесточением, кольнув коротко остриженными усами:
— Ну, с богом! Раз добился — иди! И желаю тебе большой удачи! Нет, ты все-таки, черт возьми, молодец!
Уже потом, в самолете, вспоминая всю эту сцену, Калинин с мягким теплом думал о генерале, и ему порой становилось неприятно, что так обидел старика. М только сознание, что делал это ради большого, важного дела, вносило в душу целительное успокоение. II еще чувствовал удовлетворение, потому что летел в осажденный Севастополь, летел туда по своей собственной воле, сам напросившись па этот трудный участок фронта, и было это платой за то вынужденное отенживание, которое не давало ни сна ни покоя вплоть до этого дня...
В четыре часа дня к равелину подошел катер, вызванный Евсеевым для раненых. Деревянная пристальна уже давно была сметена бомбами, и катеру пришлось остановиться, нс доходя до берега (боялись сесть на камни), со стороны равелина, обращенной в море.
Раненых выносили на носилках, которые ставили на парапет, незлая, как поступать дальше — единственная шлюпка погибла вместе с пристанью при бомбежках. Свежий ветерок с моря, пахнущий сыростью и тиной, приятно освежал головы, и раненые, которые были в сознании, тихо переговаривались между собою, ожидая решения своей судьбы. Им уже стало известно, что армия оставляет Северную сторону, и редкие смогли сдержать невольные слезы, катящиеся по серо-землистым щекам.
Измученная, похудевшая Лариса переходила от одних носилок к другим, поправляла повязки, вытирала просочившуюся кровь, прикладывала ласково руку к разгоряченным лбам. Неутомимый, подтянутый Усов стоял, широко расставив ноги, с записной книжечкой в руках и заносил в нее фамилии всех вынесенных на парапет, готовя список для госпиталя. Когда двое матросов принесли последние носилки, он насчитал тридцать человек. Военфельдшер знал, что половина из них едва ли сможет дотянуть до вечера и торопил с отправкой. Пришлось обхо* литься без шлюпки — матросы, раздевшись и подняв носилки над головою, медленно, боясь оступиться, брели к катеру по шею в воде. Разделся и Булаев. Он молча подошел к носилкам и легко, словно и носилки и человек в них ничего не весили, взметнул все это над головой. К несчастью, поднятым оказался Гуцалюк, который не замедлил выразить свой протест:
— Товарищ доктор! Сестрица! Что же это?! Как вы дозволяете? Он же уронит! Утопит в море! Что ж это, братцы? Погубить хотят!
— Цыц ты, лапша! Г.... не тонет! — грозно рявкнул Булаев и понес носилки к катеру, оставляя за собой клубящиеся бурунчики воды. Уже отдав Гуцалюка на борт, он повернулся и с едкой иронией произнес:
— Уцелели, ваше благородие? Утрите сопелькн, а то севастопольцы побьют вас за гнусный вид!
Обрадовавшись, что наконец оказался на катере, Гуцалюк не счел даже нужным ему отвечать. Единственное, что теперь не давало полностью ему успокоиться, это кружащиеся в небе «юнкерсы», и он с нескрываемой тревогой следил за их хищным полетом, и каждый раз обрывалось сердце в его груди, когда рядом на воду падала крестообразная тень. Но занятым переправой самолетам было не до катера, и вскоре, приняв остальных раненых, он медленно направился к южному берегу бухты. Кучка матросов на парапете долго махала ему вслед руками, с тайной грустью сознавая, что это последние люди, провожаемые ими на городской берег.
После ухода катера матросы еще острее ощутили свою отчужденность, и только поток солдат, все еще переправляющихся через бухту, как-то связывал их с остальным миром. Но этот поток становился все меньше и меньше, и наконец к самому вечеру к урезу воды стали подходить части, непосредственно ведущие бон. Грохот этого боя подействовал на защитников равелина возбуждающе: люди столько пережили в ожидании, что теперь надвигающаяся развязка казалась желанным избавлением от томительного бездействия. Частые очереди, разрывы мин приблизились к равелину, пули уже посвистывали над его камнями. Матросы заняли места по боевой тре-вогс. Множество пальцев нервно лежало на спусковых крючках. Все было готово к встрече...
После часового ожидания, когда вечерний сумрак наполнил синим настоем ложбины, окопы равелина заняла отступающая, уставшая и потрепанная часть майора Данько. Перестрелка затихла; очевидно, немцев вполне устраивал успех сегодняшнего дня. Евсеев вышел из равелина, познакомился с черным от загара, поджарым, туго перетянутым ремнями майором. Данько щелкнул трофейной зажигалкой-браунингом, прикурил у дула и сказал, гася огс-иь струей дыма;
— Окопчики хороши! Думаю, денек здесь постоим, а уже потом принимайте в свои стены. Места хватит?
— Места всем хватит, — успокоил Евсеев, — вот только...
— Что? — насторожился Данько.
— С продуктами у нас плоховато. Наши склады все завалило, а отрыть пока не можем. Да и с водой. Запас воды в равелине — максимум на два дня.
- Та-а-ак, — протянул майор, мрачнея. — Выходит — дело дрянь! Ну с пищей еще туда-сюда, мои ребятки кое-что имеют, а вот без воды да на такой жаре долго не протянуть!
— Будем экономить! — твердо сказал Евссез.
Затем они вместе обошлн окопы, наблюдая, как готовятся к завтрашнему бою солдаты. Все делалось быстро и умело. Чувствовалось, что люди прошли огромную школу па длинном и горьком пути отступлений.
Евсеев залюбовался действиями пожилого черноусого пехотинца. Видать рачительный хозяин, он и здесь делал все не спеша и аккуратно, будто занимался у себя по хозяйству привычным и нужным делом. Вначале он достал из кармана перочинный ножичек в чехле. Чехол снял и спрятал в карман, а ножичком выдолбил две ямки, как потом оказалось, для лучшего упора локтей при стрельбе. Бруствер в своем секторе он замаскировал травой и бурьяном, затем вылез из окопа и посмотрел, как все это выглядит со стороны наступающих. Довольный своей работой, он вернулся в окоп, расстелил на коленях белую тряпочку и стал складывать на нее патроны из магазина, тщательно протирая и сдувая крупники песка. Покончив с этим, он взялся за автомат, обернул его возле затвора такой же белой тряпочкой и положил рядом с собой. Посидев несколько секунд, сосредоточенно о чем-то думая, он обратился к своему соседу — худенькому пареньку, также кропотливо занимающемуся своим оружием:
— Слышь, Иван!
— Что, дядько Петро?
— Бить будешь вот от тех камней и вправо до дороги. Дале тех камней не лезь — там я возьму, аж до того столбика.
— Та ладно, дядько Петро!
— И ешс вот что. Вчера, как началась атака, ты пять магазинов выпустил, а мы с Грииьком только три. Оно б хорошо, когда с толком, а то так — треску наделал. Зараз патронов в обрез, так что смотри!
