— Откуда ты такие мелочи знаешь? — удивился следователь.
— Языком хорошо владею, — соврал Павел.
Он уже знал, что всей правды о себе НКВД или органам СМЕРШа рассказывать нельзя — себе дороже выйдет, и потому каждое слово взвешивал.
Потом на фронте наступило кратковременное затишье. Войска выдохлись, тылы с продовольствием, боеприпасами и топливом безбожно отставали. К тому же погода подвела — низкая облачность мешала действиям авиации, после дождей в грязи увязала техника. Только гусеничная техника и полноприводные машины — вроде «Студебеккеров» или «Доджей» — ещё как-то могли продвигаться.
Вот в такой хмурый день за Павлом пришли. Как всегда, ничего не объясняя, приказали:
— Одевайся, шинель возьми.
Павел быстро собрался. Кроме одежды личных вещей у него не было — только бритва, которую он не забыл сунуть в карман.
Его усадили в «Виллис». Рядом, на заднем сиденье, устроился майор.
Ехали долго — часа четыре. Поскольку часы у него отобрали, время Павел мог определить приблизительно.
Его привезли в какую-то воинскую часть и передали с рук на руки старшему лейтенанту. Среднего роста, кучерявый брюнет, сильно грассирующий, оказался евреем. Шинель сидела на нём мешковато, пояс висел, фуражка смотрела набекрень. Человек явно штатский, к военной форме он не привык, не чувствовалось в нём воинской косточки.
— Здравствуйте, — обратился он к Павлу. — Вы прибыли во взвод пропаганды. Я — командир взвода, старший лейтенант Гринбаум Моисей Израилевич.
Как только он назвал своё имя, Павел сразу же подумал о Моисее, сорок лет водившем евреев по пустыне.
— А вы, я смотрю, по документам русский?
— Так точно.
— Позвольте полюбопытствовать, откуда немецкий язык в совершенстве знаете?
Старлей говорил, картавя, почти проглатывал букву «Р», и без привычки слушать его было непросто.
— Жил в Немецкой республике Поволжья, — коротко доложил Павел.
— А, понятно, можете не объяснять. — И сразу перешёл на немецкий, явно желая испытать Павла.
— Репрессированы?
— Можно и так сказать. Я в плену был.
— Ай-яй-яй! Нехорошо. Но жив остался, а меня бы немцы расстреляли — за национальность.
В армию евреев призывали только в тыловые части — именно по этой причине.
— Вы знаете, чем занимается взвод? — продолжил разговор старлей.
— Совершенно не в курсе.
— О! Мы распропагандируем немцев, оболваненных нацистской идеологией.
У Павла от удивления глаза на лоб полезли. Что-то он не видел среди немцев оболваненных. А из фанатиков фашизма — только эсэсманов. Однако их распропагандировать вряд ли удастся, встречался он с ними.
— Ну как же! Мы разбрасываем над немецкими позициями листовки с самолётов, естественно — на немецком языке, забрасываем с помощью агитационных мин. А ещё — на передовую выезжают наши громкоговорящие установки. Мы вещаем на немцев, говорим о гибельности курса Гитлера и его клики, о необходимости перехода немцев на нашу сторону.
Командир взвода говорил избитыми газетно-партийными штампами. Неужели он всерьёз верит в эффективность своей работы?
Павел с недоверием поглядел на старлея, но мнение своё не высказал, оставил при себе.
— Весь личный состав взвода отлично говорит по-немецки. Вот у вас померанский акцент, а есть бойцы, говорящие с берлинским акцентом. Во взводе служат переводчики после института иностранных языков и даже есть несколько немцев из антифашистского комитета.
Павел о таком слышал впервые.
— Знающих язык на хорошем разговорном уровне мало, тем более что взвод несёт потери. Фронт, понимаете ли, — старлей извиняюще развёл руками. — Потому мы и отбираем людей со знанием языка. Так вы попали к нам. Завтра поедете на задание, посмотрите — как и что надо делать. С вами будет опытный товарищ. Пойдёмте, я покажу, где взвод, познакомлю с сослуживцами.
Взвод располагался в отдельной избе и численностью едва ли превышал обычное пехотное отделение. Павлу понравилось, как его приняли — накормили досыта и отвели койку.
Половина военнослужащих взвода была в красноармейской форме, но без погон — как Павел. И оружия они не имели — в отличие от тех, кто носил погоны. Как позже узнал Павел, это были два водителя и два радиста.
Утром, после подъёма и завтрака Павел с тремя сотрудниками выехал на передовую. Машина — полуторка ГАЗ-АА имела крытый железный кузов, называемый кунгом. На крыше машины стояли два огромных громкоговорителя. В кунге же стояла усилительная аппаратура.
Добравшись до места, провожаемый злыми взглядами пехотинцев, водитель укрыл машину в лесочке метров за сто от передовых траншей.
— Чего они на нас так смотрят? — удивился Павел.
— По установке немцы часто открывают артиллерийский или миномётный огонь, и пехоте сильно достается. Потому и не любят нас, — философски заметил Сергей, старший спецмашины. — Мы иногда машину подальше от передовой ставим, а динамики выносим прямо за передовые траншеи. Машина-то цела остаётся, а динамики вдрызг разбивает. По звуку немцы стреляют. Да сейчас сам увидишь.
Рукоятками изнутри рупоры громкоговорителей развернули в сторону немцев. Сергей прокашлялся, прочищая горло. Двигатель машины работал на холостом ходу, от усиленного генератора запитывалась аппаратура.
Когда прогрелись лампы, Сергей поставил на патефон грампластинку. После краткого шипения зазвучал «Синий платочек» в исполнении Клавдии Шульженко. Сидеть в кунге было ещё терпимо, но на открытом воздухе звук просто оглушал.
Выстрелы как с нашей, так и с немецкой стороны стихли — обе стороны слушали музыку. Не часто солдатам на войне удаётся послушать песни. Напевность и мелодия были близки солдатскому сердцу.
— Ты говорил — стрелять будут, а тут тишина, слушают.
— Это пока музыка звучит. Немцы ещё нашу «Катюшу» любят. Иногда, когда близко к передовой стоим, даже кричат из окопов: — Рус, «Катюша»!
— А вы?
— А что мы? Ставим. А потом по микрофону текст зачитываем. Из штаба нам разведданные приносят, на каком участке фронта какая дивизия или полк немецкий стоит — обращаемся конкретно к ним. А когда разведчики немца в плен берут, так и вовсе хорошо. Рассказываем, что он в лагере для военнопленных, что для него война закончилась. Его кормят, он спит в тёплой казарме, а не в сырой землянке. Даже иногда нормативы питания для военнопленных зачитываем. Упираем на то, что какой-нибудь Вилли из второго взвода третьей роты после войны вернётся живой к своей семье, к детям. Немцы сентиментальны, и это действует.
Хм, пожалуй насчёт сентиментальности и нежных чувств Сергей хватил через край. Павел воевал и на нашей, и на немецкой стороне, и мог сравнить. У солдат было одно желание — остаться в живых, ну а потом желания поменьше: сходить в баню и вымыться, поесть досыта и, желательно, горячего, а ещё у старшины новые сапоги получить взамен разбитых. О доме вспоминали только по ночам, да и то редко. А уж когда солдат с передовой в тыл отводили, и вовсе был праздник. Можно было посмотреть кино на кинопередвижке, с женщинами поговорить, выпивку найти. Простые желания, не до жиру.
После «Синего платочка» поставили «Катюшу».
— Сергей, а у немцев такие машины есть?
— Есть! Мы же у них и переняли. Они «Лили Марлен» крутят и листовки-пропуска забрасывают. На одной стороне — текст с обещаниями, на другой — на русском и немецком текст пропуска, типа «Иди смело к нашей передовой и держи пропуск в руке».
— И что? Уходят?
— Иногда бывает. В первые месяцы войны чаще, а сейчас давно не слышал.
Война поворачивалась к Павлу новой, неизведанной до этого стороной. Он полагал, что знает о войне всё, но оказалось — заблуждался.
Музыка закончилась. Сергей взял в руки микрофон и стал зачитывать текст обращения к немецким военнослужащим. Надо сказать, что Павел, прослушав текст звукового обращения, разочаровался. Это был набор идеологических штампов, на которые мог купиться только контуженый.
После того, как текст был зачитан, Сергей стал быстро убирать пластинки, закрывать патефон и выключать усилитель.
— Ты чего торопишься?
— Дислокацию менять будем. Нас уже наверняка засекли, сейчас огнём накроют.
И правда. Машина дёрнулась и поехала. Но не успели они проехать и ста метров, как на то место, где стояла машина, одна за другой угодили четыре миномётные мины. Стреляла немецкая батарея. Когда они отъехали ещё немного, по передовой ударили ещё четыре мины.
— Понял теперь?
— Понял.
— И вроде тыловая работа. Вот сегодня без потерь обошлись, а бывает — и машину в клочья разнесут, и от бойцов — одни куски мяса. Я не пугаю.
— Чего меня пугать? Я в танке не один раз горел, а страшнее этого ничего быть не может.
Сергей округлил глаза.
