День был такой же, как и рассвет, солнечный и чистый. Солнце быстро высушило гимнастерку, фуражку, вот только чавкали сапоги и боль в боку томила все тело. Махор стащил сапоги, выжал портянки, заткнул их за ремень, чтоб скорей высохли, и обулся на босую ногу.
Пройдя лесок, сел на сухую кочку. Достал из сумки кусок хлеба и ломтик сала.
— Хлеб да соль! — вдруг раздался молодой бойкий голос.
Почти в упор смотрели на Махора два партизана, держа наготове карабины. У молодого за поясом была граната.
«Партизаны!» На душе стало тоскливо, тревожно. От потери крови кружилась голова. Один из партизан, молодой, глядя на Махора, зло улыбнулся и покачал головой. Второй, постарше, с щетинистым лицом, подошел к нему и сказал строго:
— А ну давай!
— Портфель? — бессмысленно спросил Махор.
— Сало, хлеб… Портфель!
— Сало, хлеб — берите… Портфель добыл у фашистов. Машину подорвал. Портфель вашему начальству отдам.
— Нам повезло! — подмигнул молодой.
Махор почувствовал себя плохо, лицо его заблестело от пота, рана в боку остро заболела.
— Ты кто? — спросил пожилой и сам ответил: — Полицай ты!..
Махор утвердительно кивнул.
— Ясно! Воевал против нас, а теперь одумался…
— Точно так! — уставшим, равнодушным голосом ответил Махор. — Вот образумился. Знамо дело, поздновато.
— Расскажи, как это ты?
Махор сказал самое главное. Вспомнил расстрел семьи комиссара и свои переживания. Бесцветно и плоско говорил, не умея облечь в слова то, что видел и не мог забыть.
— Такое надо видеть… А передать, знамо дело, не выходит, — махнув рукой, устало сказал он.
— Ну а взрыв на большаке?
— Да что… Уж лучше ведите меня…
— Ведите! — возмутился молодой. — Да ты давно приговорен нашим судом к смерти.
— Так лучше бы судить… По закону. По закону мне легче. Чтоб при всем народе.
— Ты что, шкура продажная, по закону жил? А теперь закон вспомнил… Ты сам-то убивал? — распалялся молодой.
— Нет, мужики, не вру. Уж это правда. Не убивал… Видел, как убивают. А сам… Нет! — Схватился за бок. — Слаб совсем… Покурить бы…
Пожилой достал тощий кисет, оторвал клочок какой-то измятой бумаги, насыпал малюсенькую щепотку махорки и свернул козью ножку. Несколько раз затянулся.
— На, соси! — передал Махору.
Полицай медленно взял козью ножку и стал жадно тянуть ее, глотая дым.
— Слыхал, ваш командир справедливый. Может, меня поймет. Может, того… искуплю… — едва слышно сказал он, прижимая руку к окровавленному боку.
— Так, так… Заявку даешь на место в отряде… — съязвил молодой.
— Может, и поймет, — согласился пожилой, глядя прямо в глаза Махору. — Вон Тимоха у нас в отряде такой был, как ты… А ничего… Смело воюет!
Вдали за перелеском послышался злобный лай собак. Махор вздрогнул.
— За тобой хвост, надо уходить, — встревоженно сказал пожилой.
— Может, и хвост… Скорее всего… — еще больше горбясь, проговорил Махор.
— Пошли! Нам не резон встречаться с ними. Живей! Лес недалеко.
Пожилой с затаенной жалостью поглядел на Махора. Но Махор с трудом дошел до тонкого дубочка и лег на спину.
— Не угнаться мне за вами. Видно, конец мой пришел. Кровью исхожу. Дали бы мне гранату…
— Отдай ему свою «феньку», — сказал пожилой.
— Граната одна… Не дам! — с сердцем произнес молодой. — Пошли, а то будет поздно.
— Братцы! Они ж меня замучат, — простонал Махор, взглянув на пожилого.
В голосе его было столько безысходной тоски, что даже у молодого партизана что-то дрогнуло в душе.
— Ну что, Максимыч, с ним делать? — обратился он к пожилому.
Махор с трудом сел, взялся за пятку, потянул сапог. Ветер снова донес собачий лай.
— Нате… Сапоги что надо! — протянул он дрожащей рукой пожилому. — Ну теперь все равно… — сказал, охваченный могильной тоской. — Пора вам. А мне дайте пистолет.
Партизаны поколебались, но медлить было нельзя, и молодой протянул ему парабеллум. Дрожащей рукой Махор взял оружие.
— Спасибо, парень. Мне, братцы, лихо. Ой, лихо… — Сухая хрипота царапала горло, и он сказал совсем тихо, морща бескровное лицо: — Прощевайте…
Партизаны молча отошли. Махор взял пистолет, раздавил дулом комара, что присосался к виску, и еще раз тоскливо глянул в небо помутневшими глазами. Вдруг солнце перевернулось и показалось ему большой кровоточащей раной. Рубашка под сердцем покраснела. Он дернулся, будто намереваясь подняться, но тут же уронил голову в траву.
На ближнем к опушке болоте лаяли овчарки. Партизаны постояли несколько секунд и быстро пошли к перелеску.
Глава восьмая
Получив у Митрачковой больничный лист, Поворов решил встретиться с Данченковым. Костя оседлал лошадь и, выехав на шоссе, пустил ее легким аллюром. Вскоре лошадь вынесла его к мосту через речку Воронусу. Поворов не слышал, как за кустами у моста кто-то прошептал:
— Глянь-ка, дядя, какая рыба… Сама прет. Кажись, сещенский полицай Коська…
Не доезжая до моста, Поворов свернул влево, где на берегу речки махали темно-коричневыми шапками рогозы. Он знал, что эта целина приведет к партизанам. А за кустами шло скоротечное совещание:
— Живьем возьмем! — советовал старик.
— На кой хрен он нам живой… Рубанем по черепку — и конец, — горячился молодой.
— Ты, парень, слушай. Может, он нашим как «язык» нужон. Цыц, говорю, я сам…
Старик быстро, молодецки выскочил из камней и взял коня под уздцы.
— Только без шума…
Хоть все это было неожиданным для Поворова, он не сопротивлялся. Старик даже удивился. Автомат, парабеллум на боку. Гранаты. Да этот полицай мог бы… Но думать было некогда, молодой партизан уже крутил Поворову руки.
— А ведь я тебя, Коська, знаю. Гадина… — с укором бросил молодой. — Убить тебя мало.
— Брось грозить. Веди в отряд.
— Да ты как со мной говоришь? Вот тут тебе и будет вечный покой.
— Не трогать! — остановил молодого старик. — Судить будем. Вот тогда настанет его смертная минута… Ладную ты нам кобылу предоставил. Садись, Мишка, двоих попрет. А ты вперед, фашистская гадина…
Вечерело. В кустах пряталась темнота. Поворов бежал, спотыкаясь, раза два упал на скользкую, поросшую осокой кочку.
«Лучше молчать, — решил он, — видать, старик дело знает». И вдруг остановился. Впереди вспыхнул в поднебесье холодный свет ракеты. Без тени страха спросил:
— Ваши?
— Обойдем!.. Кто знает, чьи… — Партизаны спешили и пошли в обход того места, откуда взвилась ракета. Луч света, померцав над камышами, исчез.
— Бать, давай послушаем!
Попробуйте как-нибудь вечером остановиться и прислушаться к шуму ветра в камышах или в лесу. Вы услышите больше, чем сами ожидали, и даже больше, чем вам нужно: из камышей донесется несмолкаемое шушуканье, самый ветер превратится в создателя фантастических звуков, и, если у вас слабое сердце, легко получить полный заряд страха.
— Пойдем прямо!.. Наши там, — приказал старик.
Поворов искренне позавидовал мужеству этого человека. Впереди что-то булькало, шумело, а они шли без страха.
— А ежели фрицы?
— Отобьемся… — Старик приготовил автомат, вынул из вещмешка гранаты.
В самые потемки пришли на окраину села. Ни одно окно не светилось. Село словно вымерло, лишь где-то в стороне Сещи гудели самолеты. Вдруг на другом конце села взвилась ракета и коротко рыкнул тяжелый пулемет.
— Пужают!.. — шепнул партизан. — Это ваши там…
— Так зачем же ты меня к фрицам ведешь?
— Молчи… Тута в хате наши…
Старик легонько постучал в окно:
— Кто там? — спросил голос за дверью.
— Я, Лизар, это я…
Дверь открылась. Мелькнул луч фонарика. Костя успел увидеть Полукова.
— Хозяин где?
— Задремал малость. Устал дюже… Идите сюда… — Полуков указал на комнату, занимавшую почти всю избу.
Открыли дверь — и несколько автоматных стволов блеснули при свете семилинейной лампы. В полумраке Костя не сразу узнал среди партизан Данченкова.
