Жарова отшатнулась и прижалась к стене.
— Хочешь поиграть в недотрогу? Может, и покричать хочешь? Кричи. Сюда никто не войдет.
Полковник шагнул к Жаровой, хотел опрокинуть ее на диван. Она изворачивалась, рвала ногтями побагровевшее рыхлое лицо.
Обезумев от злости, он ударил женщину в грудь, Жарова качнулась, но когда он снова попытался ее свалить, ударила ногой в пах.
— Я убью тебя, — прошипел Вернер. — Убью… — А сам подумал: «Где же страх? Почему у нее нет страха?..»
— Садись! — сказал он, надсадно дыша. — Поговорим…
— Подлый насильник! О чем можно с тобой говорить — о чести, добре или любви? Мерзавец!
— Ты выполнишь все, что я тебе прикажу. Заставим! Но лучше будет, если по своей воле… Два часа тебе на раздумье. Если да — станешь богатой. Если нет — станешь прахом, золой, пылью, ничем.
«Ну вот — судьба предлагает немало искушений», — подумала она. Но душа уже затвердела от ненависти. Душу ее не сломить.
— Лучше умереть, чем с тобой, старый гад!
Он схватил ее за руки, холодные, но упругие. И такая ненависть, такая непримиримость была на ее бледном лице! Фашист схватил ее за волосы, накрутил их на кулак и принялся мотать голову из стороны в сторону, потом с размаху толкнул женщину на диван, но она устояла.
С выпученными глазами, задыхаясь от похоти и злобы, он, как разъяренный бык, согнул голову, чтобы ударить жертву в живот, но в этот миг получил ногой в пах такой удар, что сам закачался и стал тяжело оседать на пол. Он что-то кричал, не слыша своего голоса.
Вбежал Черный Глаз.
— Уведите! — хрипел фашист. — В овраг ее. Все отродье в овраг…
Для личного престижа он вечером того же дня послал в высокие инстанции донесение о ликвидации шпионского гнезда на авиабазе, якобы возглавляемого женой комиссара.
Глава седьмая
Вечерело. Солнечные лучи мягко скользили по земле. Жарова с ребенком на руках сидела, прислонясь к кабине. Рядом — костлявое плечо свекрови. Женщина смотрела на поля, на дальние леса. В предвечерних лучах все ей казалось таинственным, приобретало какой-то двойственный — реальный и призрачный — вид. Вспоминалась свадьба… Муж. Нежная любовь. Малютка Володюшка с тихой улыбкой.
— Мамочка моя, ты самая красивая. Ты, дядя, тоже красивый, — обратился мальчик к Махору.
Тот нахохлился, отвернулся, чтоб не выказать слабость — слезы на глазах. «И его убьют, — думал он, — да что ж это такое?»
Старуха то крючилась, то вытягивалась. Глаза у нее побелели. Она прожила жизнь большую, в почете. Много видела, немало сделала. Она родила пять комиссаров. Она была родным человеком каждому красноармейцу, была их матерью, доброй советчицей. На какой бы заставе ни служили сыны, везде она побывала, и не наездом — везде пожила, людей одаривая добром и лаской. И вот подводилась черта ее делам, думам, заботам. Когда за семьдесят и жила честно, когда вынянчила семь внуков, смерть не так страшна. Но умирать под пулей врага, видеть муки любимых — тяжкая кара. За что?
— Милые вы мои, — обняла старуха невестку, поцеловала ручонку внука. — Отомстить сил нет. Сыны отомстят… Ох уж и отомстят!
— Молчать!.. — крикнул Черный Глаз и пнул старуху каблуком сапога.
— Прощай, милая, — обняла еще раз невестку. Сморщенные губы смялись в щепотку, хотела поцеловать ее, но Черный Глаз одернул за плечо. — Пес! — прошептала мать с неистовой яростью. — Ты исчезнешь, как дым твоих сигарет. Будь проклят навсегда!
И не узнать стало старческих добрых и ласковых глаз. Какие это были жестокие глаза!
Подъехали к мостику через небольшую речку Воронусу. Машина остановилась. Черный Глаз моргнул своим подручным.
— Идолы! Идолы!.. Что же вы делаете?
— Мать… Не проси! — Жарова посадила Володюшку на худые колени старухи, расцеловала его и сама выпрыгнула из кузова.
— Мама! Не надо! — кричал мальчик. — Не надо!
— Приду, скоро приду! Жди меня, — сказала она со всей лаской, на какую была способна в эту минуту.
Когда гитлеровцы вернулись к машине, старуха была едва жива, печать смерти лежала на бескровном лице. Белые косматые брови будто наползли на глаза и закрыли их. Они поднимались, когда она целовала руки мальчика. Махор не мог смотреть на этих несчастных людей. Он громко дышал, сердито сопел и беспрерывно курил.
— Ну вот, бабуся, — сказал Махор, когда они остановились недалеко от крутого обрыва. — Приехали. Теперь конец твоим мучениям. — И сдавленным голосом: — Прости… Не волен я.
Нет! Не простила старая. Только глаза подняла на него. Лучше бы не это… От ее взгляда дрогнул Махор, качнулся, как пьяный.
Старуха шла, едва волоча ноги.
— Бабушка, миленькая, куда ты?.. Бабушка! — закричал мальчик, когда она отдалилась шагов на десять.
— Позвольте проститься старухе с мальчиком, — попросил Махор, подойдя вплотную к Черному Глазу.
И взял Володюшку за ручонку, мальчик споткнулся, повис на его руке, легкий, как сухой сучок. Махор поднял его. Мальчик тихо заплакал, потянулся к бабушке.
— Бабушка? Миленькая! — Он раскинул руки и свел их на худой шее. Прижался к ее лицу, заплакал громче.
Черный Глаз подошел к старухе.
— Моя бабушка, моя… Не дам!.. — Мальчонка смахнул курчавинки, спадавшие на глаза, и снова закричал: — Не дам! Бабушка моя!..
Черный Глаз рванул мальчика на себя, брезгливо швырнул на землю. Мальчик устоял. Перестал плакать, но глазами следил за бабушкой. Ее окружили. Что-то треснуло, и старушка полетела вниз. Мальчик тоже хотел полететь за бабушкой, но к нему подошел шофер — пожилой, с добрым лицом немец. Он взял Володюшку за руки и о чем-то попросил Черного Глаза, указывая на малютку. Махор понял, что немец умоляет отдать ему мальчика.
— Комиссар! Комиссар! — рычал фашист, злобно метая взгляд на Володюшку. Подбежал к мальчику, схватил его за руки и хотел вести к обрыву.
— Найн! Найн! — Он не должен умереть, — так понял Махор крик немца.
Шофер бросился к машине, и молодчики в черном схватили его, скрутили руки. Шофер продолжал дико кричать. Казалось, он сошел с ума.
Теперь малютка остался совсем один в этом огромном и жестоком мире. Ему хотелось звать бабушку, но он потерял голос и только беззвучно шевелил губами: «Мама… Бабушка…» Он видел, что на край оврага подвели его «миленькую бабушку», и у него ожила надежда встретить ее где-то там, куда она упала.
Махор заметил, что мальчик оставил в машине безногого плюшевого медвежонка на длинном шнурке, и достал игрушку:
— Вот твой мишка, бери!
Два молодчика подвели мальчонку к обрыву оврага, игрушка волочилась за малюткой. Он опять позвал маму. Но голос, как и он сам, был безумно одинок. Перед самым краем оврага мальчик уперся ногами в землю. «Не надо! Не надо!» — закричал он. Эти слова услышал связанный немец и закричал зверем. Солдаты что-то внушали ему, пихали в рот пузырек со спиртом, но тот продолжал биться и выкрикивать какие-то жестокие слова.
Тяжелая рука Черного Глаза легла на плечо мальчика, рванула его и поволокла. Один из молодчиков отстал на шаг и почти коснулся дулом пистолета золотых кудряшек. Мальчик хотел обернуться, но что-то острое ударило его в затылок. Он ничего не услышал от страшного звона в голове.
— Закопай! — приказал Черный Глаз Махору.
…А на земле было еще светло, и над оврагом белел березовый снег. По дну струился родничок, и Махор видел, как вода шевелит длинные зеленые нити. Наклонился, чтобы испить воды. Она показалась седой и вовсе не холодной. Он подошел к трупику. Малютка лежал, широко раскинув ручонки. Махор взял мальчика, прижал его к груди и зашептал:
— Сыночек, сыночек мой…
Потом огляделся. Тихо. Никого. Над родником приметил бугорок, взял оставленную ему лопату и стал копать могилку. Быстро поддавалась мягкая земля. Принес родниковой воды, умыл мальчику лицо и расчесал его кудряшки. Снял с себя нательную рубаху, распорол по швам и завернул в нее маленькое, словно выточенное тельце.
