Прислонившись к мокрой решетке ограды, Петр выкурил еще одну папиросу. Затем медленно пошел вдоль сквера, свернул направо.
Вот и водонапорная башня, одиноко стоящая на краю поселка. Здесь дорога раздваивается: та, что идет прямо, ведет в город, другая — на близлежащую железнодорожную станцию.
«До станции десять километров — два часа ходу. В город идти не стоит: автобусов наверняка нет, мест в гостинице тоже. Ну, а если и поезда до утра не будет, не умру».
Снова, в какой уж раз за этот день, всплыло в памяти мужественное лицо Самсонова, его умные, проницательные глаза. Вспомнились часы, проведенные в лаве, твердая рука Самсонова на плече, его спокойный голос, уверенные, точные движения.
«Напишу письмо, скажу: срочно вызвали. А завтра же поеду на другую шахту. Непременно поеду и сразу примусь за эскизы. Теперь-то уж я напишу картину, настоящее крупное полотно о людях мужественного труда и большого сердца. Нет, я не забыл тебя, Самсонов… Не забыл…»
Петр еще раз оглянулся назад, туда, где засыпал шахтерский поселок. Потом поднял воротник плаща и решительно зашагал по убегающему в степь асфальту — навстречу ветру, дождю и ночи.
Ему хотелось как можно скорее раскрыть этюдник, взять в руки палитру и кисти, и писать, писать…
Точка.
Кончик пера, словно раздумывая, задержался на месте, затем исчез с ярко освещенного листа бумаги. Я прочел написанное.
«Колыхался туман, скрывая воду, и, казалось, мост висит в воздухе. Как будто поднялись над землей и плывут в облаках влажные чугунные перила, обрызганные дождем черепа булыжников, матовые шары фонарей. Где-то внизу лениво шевелилась тяжелая осенняя поверхность реки. Там кончался этот мир, а другого не было.
Пальцы Александры закоченели от мокрого холода металла, но не было ни сил, ни желания оторвать руки от перил. Мельчайшие капельки воды тускло блестели в пушистых волосах женщины, шевелились, отражая свет качающегося фонаря, и тоненькими струйками стекали на лоб и щеки.
Да, это совсем просто: глухой всплеск, широкие круги на дымящейся темной воде и — кончилась жизнь, никому не нужная, полная ошибок и разочарований, бесплодных порывов и несбывшихся надежд».
Несколько секунд я сидел неподвижно. Потом положил ручку и вместе с креслом отодвинулся от стола. Потревоженная скрипом муха лениво прожужжала над ухом, мелькнула над зеленым колпаком настольной лампы и, сонная, шлепнулась, как клякса, на неисписанную половину листа. Я встал, провел уставшими пальцами по волосам и медленно подошел к дверям балкона.
«Ну, вот и все, — подумал я. — Еще несколько строчек и, можно считать, роман вчерне закончен. Самоубийство Александры логически завершает ее жизнь».
На улице — пустынной и неприветливой — шел дождь. Капли воды падали на стекло, и, разбиваясь на мелкие брызги, напоминающие острия иголок, переливались впитанным светом одинокого фонаря. Мне показалось, что откуда-то сзади подул холодный ветерок: он забрался ко мне под пиджак и заставил поежиться.
Я глядел на запотевшее стекло, испещренное изломанными линиями — следами прокатившихся капель, — и видел за неясным отражением своего лица трепещущую ветвь дерева. Она судорожно цеплялась за ограду балкона, как будто пыталась сбросить c себя последние, глянцевые от дождя, жесткие листья.
«Вот так же и жизнь стремится избавиться от Александры», — мелькнула мысль.
В столовой пробили часы: неожиданно, резко. Звон повис в дымном воздухе и, затухая, растаял. Однако этот бой часов так и не подсказал мне, который уже час: половина первого, час или, быть может, половина четвертого?
Я достал портсигар, взял папиросу и долго, не сводя взгляда со скользкой крыши двухэтажного дома на противоположной стороне улицы, разминал пальцами табак. Потом постучал мундштуком папиросы по крышке портсигара, сдул с серебра темные палочки табака.
Я помню каждое свое движение в тот вечер, когда моя работа над романом, как мне казалось, была наконец-то завершена. Я отчетливо помню все, что делалось вокруг меня, — в комнате и на улице. Помню необыкновенно ясно, до мельчайших подробностей. Ведь это был день, когда подошел к концу труд многих бессонных ночей.
Шипела выделяющаяся из спички влага, и желтоватое пламя медленно ползло к пальцам. С одного конца папиросы поднималась вверх тоненькая струйка голубоватого дыма и свивалась в кольца, с другого ее конца дым стекал вниз волнистой коричневой лентой. Капли дождя барабанили по стеклу. За дверями балкона была дождливая, неприветливая осенняя ночь.
Именно в такую ночь, сводя счеты с жизнью, бросалась в реку отчаявшаяся и разуверившаяся во всем Александра — героиня моего романа.
Неожиданно в подъезде дома на противоположной стороне улицы распахнулась одна из створок входных дверей. Широкая полоса яркого света упала на тротуар и тотчас же скользнула назад. А на крыльце появилась женщина. На какое-то мгновение она замерла в нерешительности. Но этого было вполне достаточно для того, чтобы разглядеть, как легко, совсем не по погоде она одета: кофта, ничем не прикрытые волосы. Что заставило ее сейчас выйти из дому? Не было сомнений, что она куда-то собралась идти. Но в такую погоду? В такой час? Одна?
«Колыхался туман, скрывая воду, и, казалось, мост висит в воздухе. Как будто поднялись над землей и плывут в облаках влажные чугунные перила, обрызганные дождем черепа булыжников, матовые шары фонарей. Где-то внизу лениво шевелилась тяжелая осенняя поверхность реки. Там кончался этот мир, а другого не было.
Пальцы Александры закоченели от мокрого холода металла, но не было ни сил, ни желания оторвать руки от перил…» — вспомнил я. Вспомнил и вздрогнул.
Капли дождя яростнее забарабанили по стеклу. Желтые пятна света запрыгали в лужах, и, дождевые пузыри, лопаясь и вновь возникая, усеяли асфальт мостовой. А женщина, опустив голову, побежала через улицу.
В двух кварталах от нашего дома протекала река, и улица, на которой я жил, выходила прямо на мост. В течение многих лет я каждый день проходил по нему. Закрыв глаза, я мог зрительно представить его себе до мельчайших подробностей и деталей. И нет ничего удивительного в том, что когда мне потребовалось описать в романе мост, с которого должна была броситься в реку Александра, — я описал этот мост. И вот теперь…
Резко повернувшись, я кинулся к дверям. Упала задетая локтем ваза с грустными осенними астрами. Звонко задребезжала посуда в серванте.
Несколько минут назад, заканчивая писать свой роман, я утверждал: в жизни человека бывают такие обстоятельства, когда самое лучшее — это покончить с собой. Смерть Александры я считал закономерной и логичной. И вот сейчас еще одна женщина искала в самоубийстве выход из тупика, в который привела ее жизнь. Я был уверен в том, что эта хрупкая, почему-то ставшая мне близкой и дорогой женщина, сейчас бежит к мосту с тяжелыми чугунными перилами. И я не думал, что глупо и смешно гнаться за незнакомой женщиной лишь потому, что эта ночь копия той, которую я только что описал, а мысли мои заняты Александрой. На мгновение мелькнул вопрос:
«Ты уверен: лучшее для Александры — смерть. Ты не видел для нее иного выхода. Зачем же ты хочешь помешать этой живой женщине поступить так, как она считает нужным?»
Мысль мелькнула и оборвалась. Не знаю, чем объяснить мое безумное желание спасти жизнь незнакомке. Может быть, тем, что за письменным столом я, не колеблясь, заставлял броситься в реку Александру? Или потому, что в жизни мы все же довольно часто совершаем не те поступки, которые нам хотелось бы совершить, и ведем себя нередко отнюдь не так, как учат нас вести себя умные книги?
Я распахнул входную дверь и даже не обратил внимания на то, что она не заперта. Вихрем, перескакивая по две ступеньки, я скорее скатился, нежели сбежал вниз, наполняя лестничную клетку грохотом каменных плит ступенек.
Ахнула дверь, гул ступенек и стук каблуков все еще метался между потолком и полом в подъезде, в лицо мне полетели холодные капли дождя и…
Пораженный, растерянный, я невольно отступил назад, не отрывая взгляда от испуганного и удивленного лица женщины, ее широко открытых, так хорошо знакомых мне глаз. А она шагнула ко мне, легко прикоснулась пальцами к лацкану моего пиджака, и я скорее почувствовал, чем услышал, как она очень тихо спросила:
— Что случилось, Сергей Николаевич?
За моей спиной скрипнула дверь. Я обернулся и увидел грязно-седую взлохмаченную голову, высунувшуюся на тощей шее из-за полуоткрытой двери. Мне стало смешно и весело.
Галя, наша милая соседка Галя, что живет этажом выше, на минутку заскочила за новым журналом к своим приятелям и, как обычно, засиделась допоздна. Снова, должно быть, спорили о поэзии и о новых проектах стандартных жилых домов, пили черный кофе (а быть может, сухое болгарское вино), танцевали под транзисторный приемник, делились впечатлениями о сегодняшнем и планами на завтрашний день. А я…
