Вот именно… Нужно ли нам? Скорее, нужно ли это ему, Верховному? Такой вопрос задал ему Вензляк, когда наутро оказался в кабинете премьера.
— Самое главное, — поучительно заявил ему Сикорский, — сохранить армию. На этом этапе войны наше участие в действиях на русском фронте должно быть чисто символическим, мы не можем активно использовать свою живую силу.
— Вы, пан генерал, по-прежнему думаете о возможности поражения России?
— Да, думаю, — сказал Сикорский. — Я должен учитывать любую возможность.
— Пан генерал, — вдруг произнес Вензляк, — я исполню любой ваш приказ… Пошлите меня туда.
Сикорский нахмурил брови.
— Не понимаю…
— Приказ оставаться в России.
— Я еще не принял решения об эвакуации армии.
— Но, — настаивал Вензляк, — вы не приняли решения, чтобы там остаться.
— А решение правительства? — Сикорский не замечал или не хотел замечать явной насмешки в словах Вензляка.
— Это все жесты, пан генерал. Я говорю со всей откровенностью; прошу прощения, пан генерал, но я хотел бы высказать свою точку зрения.
— Пожалуйста.
Вензляк остолбенел от неожиданности.
— Может быть, — проговорил он, — мы переживаем решающую минуту в истории Польши…
Сикорский улыбнулся.
— Уже сто лет слышим об этих решающих минутах…
— Цена решения остаться в России, — продолжал Вензляк как ни в чем не бывало, — может быть очень высокой; стоит, однако, погибнуть под Харьковом или Сталинградом, но не потерять шанс. У меня есть основания думать, что русские обойдутся без нас и что Англия с удовольствием воспользуется нашими дивизиями.
— Почему?
— Сейчас поясню, пан генерал. Если мы выведем армию из России, то тем самым предоставим Сталину полную свободу действий в принятии любых решений, когда Красная Армия подойдет к границе Польши.
— Вы далеко заглядываете, генерал, — проворчал Сикорский, — немцы стоят у Воронежа.
— Поэтому намного легче договориться с русскими по принципиальным вопросам сейчас, не дожидаясь завтрашнего дня.
— В политике, — сказал Сикорский, — не бывает таких понятий, как «или — или». Нужно иметь большое терпение, а иногда лучше составить перечень нерешенных вопросов и оставить их на будущее.
Вензляк опустил голову, может быть, для того, чтобы главнокомандующий не заметил в его глазах презрения.
— Пан генерал, — сказал он, — вы знаете, что я восхищаюсь вами, предан вам, но умоляю вас, примите решение… не слушая англичан и таких советников Сталина, как Молотов, а также наших политиканов…
— Я ценю ваше мнение, — заявил Сикорский. — О чем вы хотели доложить мне?
— Я получил запись беседы Молотова с Кларком Керром.
— Слушаю вас. — Сикорский не спросил, откуда Вензляк получает информацию. Он знал, что у генерала есть источники в английском министерстве иностранных дел, не раз он получал сведения об англосоветских переговорах в Москве или Лондоне. — Слушаю вас, — повторил Верховный, — о чем же разговаривал Молотов с английским послом в Москве?
— О нас. — Вензляк вынул из папки бумаги. Сикорский нахмурил брови. Его всегда задевало за живое, когда он узнавал, что рассматривались польские дела, а его даже не информировали об этом.
— Слушаю вас.
— Кларк Керр заявил, что его правительство с большим удовлетворением восприняло бы вывод польской армии из России с передачей ее английскому командованию на Ближнем Востоке. Молотов отнесся к этому заявлению с пониманием.
— С пониманием? — проворчал Сикорский.
— И добавил, — продолжал Вензляк, — что ему известно, что английская армия в Северной Африке находится в трудном положении и туда необходимо перебросить резервные войска. Кларк Керр подтвердил это и спросил, как Молотов оценивает военные действия на русско-немецком фронте. Советский министр признал, что положение трудное, что немцы, прорвав фронт на воронежском направлении, угрожают отрезать Москву от Кавказа. Тогда Кларк Керр сказал: «Но вы не очень хотите поляков?» «Они будут воевать у вас», — вынужден был сказать Молотов. Я привожу данные из отчета, который, — подчеркнул Вензляк, — мне кажется, не вызывает сомнения.
Сикорский молчал. Вензляк не знал, поверил ли Верховный и примет ли все это во внимание…
После той беседы Сикорский вызывал Вензляка все реже и поглядывал на него все менее доброжелательно. Однако он помнил о полученной от него информации, когда вновь рассматривал с Миколайчиком, Рачиньским и Сейдой вопрос об эвакуации польской армии из России.
— Сэр Кадоган вчера в разговоре со мной, — сообщил Рачиньский, — подчеркнул, что английское правительство будет весьма удовлетворено таким решением…
Слушая его, Сикорский тут же вспомнил о сообщении Вензляка.
— Я уже знаю об этом, — поспешно прервал он его, — но речь идет не только об армии, а в целом о наших отношениях с Советами.
— Мы имеем дело с явным кризисом этих отношений, — заявил Рачиньский.
— Может, следовало бы с самого начала, — вмешался Сеида, — занимать твердую позицию или…
— И довести их до полного разрыва? — нетерпеливо спросил Сикорский. — Вы уже возражали против договора…
— Ни те, ни другие не доверяют друг другу, — с важным видом произнес Миколайчик.
— До разрыва, — продолжил свою мысль Сикорский, — чтобы среди наших союзников укоренилось мнение, что Польша — это романтический, ищущий приключений Дон Кихот, к которому можно относиться с симпатией и сочувствием, но который не может быть серьезным партнером. Разрыв отношений с Россией привел бы к тому, что мы лишились бы союзников.
— К этому надо подходить реалистически, — сказал Миколайчик. — Надо подумать, на какие уступки мы можем пойти. Я считаю, что нужно в конце концов посмотреть правде в глаза и подумать, какие территориальные уступки могут удовлетворить Советы…
— Об этом не может быть и речи, — прервал его Сикорский.
— Тогда какую же политику вы хотите проводить, пан премьер? — спросил Сеида.
— Политику единства союзников, — коротко ответил тот.
— Я не вижу в этом никакой связи, — заявил Сеида.
— Единства, — повторил Сикорский. — Англичане отвергают территориальные требования Советов. — Сказать-то сказал, но верит ли он сам в это?
— Не очень-то отвергают, — проворчал Рачиньский. — Черчилль заявил, что англо-советский договор обеспечивает Польше независимость, но не полную территориальную целостность.
— Я не согласен с таким заявлением, — проворчал Сикорский.
— Итак, какую же политику? — повторил свой вопрос Сеида.
— Посмотрим. — Сикорский выглядел уставшим. — А тем временем вывезем из России людей, подтвердим наши неотъемлемые права, не покоримся.
— И что дальше? — спросил Миколайчик.
— Если бы армия Андерса осталась на Востоке, она и должна была бы там воевать, — повторил Рачиньский.
— Так какое же вы примете решение, пан премьер? — Миколайчик не сводил глаз с Сикорского.
На лице Верховного не дрогнул ни один мускул.
* * *
В огромной приемной штаба генерала Андерса в Янгиюле жара стояла почти такая же, как на улице. Рашеньский с завистью поглядел на капитана, адъютанта командующего армией, неподвижно сидевшего за столом в застегнутом на все пуговицы мундире, без капли пота на лице, будто термометр и не показывал тридцати с лишним градусов в тени. Вызванные к Андерсу два офицера изнывали от жары и нетерпеливо поглядывали на часы.
«Я буду, однако, первым, — подумал Рашеньский, — и, наверное, аудиенция будет недолгой». Он подошел к окну и поглядел на белое пространство, именно таким и представлялся ему Янгиюль: белые дома и раскаленное добела небо.
— Как вам удалось добраться сюда? — услышал он голос адъютанта.
Вот именно: как! Рашеньский вспомнил кабинеты, которые ему пришлось брать штурмом, бесконечные ожидания на аэродромах, недружелюбных и напыщенных англичан, переживавших свои поражения в Африке. Остановят ли они Роммеля? Направлявшийся в СССР польский офицер казался им человеком почти ненормальным.
— Сам не знаю. Знаю только, что должен был снова сюда приехать. Надо иметь крепкие ноги, чтобы столько пройти.
— И крепкую спину, — улыбнулся капитан. — Советы не очень-то жаждут видеть нас. Ну, это мы еще выдержим, — произнес он.
Рашеньский не ответил.
— Вы, в Лондоне, ничего не знаете, — продолжал капитан, отодвигая в сторону бумаги, — сидите себе спокойно, а здесь — что творится! Поговорите с людьми, которые пробираются черт знает откуда в Ташкент, в Янгиюль, чтобы только оказаться в эшелоне…
— А те, которые остаются?
Зазвенел звонок. Капитан сорвался с места и бросился к двери в кабинет. Через минуту вернулся.
— Генерал просит вас, — произнес он торжественным голосом.
