Иногда я говорил себе: «Теперь ты не сможешь проглотить больше ни кусочка, герр Порта!» Однако запаха хорошо приготовленного зайца с другой стороны улицы достаточно, чтобы заставить меня есть так, будто я две недели страдал морской болезнью и желудок у меня вывернут наизнанку. Если я не мог раздобыть его иным путем, то унижался до того, помоги мне, Пресвятая Дева, что крал ароматного зайца из рук голодного офицера. Этот невыносимый голод мучил меня с самого рождения. Дома на двери кладовой у нас висел замок. Меня, моих сестер и братьев называли саранчой. Нас знали по всему Берлину, герр штабс-фельдфебель. Вы можете не поверить, но я мог есть патронные ящики и запивать их теплой польской водой. Для меня еда не должна быть высшего качества, такой, как кормежка в немецкой армии. Если нет ничего лучшего, я могу обойтись французской или русской армейской жратвой. Обычная домашняя стряпня, кислая капуста, рисовые колобки, жареный лук, гороховый пудинг и цыплята с острой приправой способны превратить меня в голодного тигра. Я не осмеливаюсь сказать вам, что происходит у меня внутри, когда мой взгляд падает на картофельное пюре с маленькими кубиками свинины или на рыбный пудинг с разными соусами. Герр штабс-фельдфебель, должен попросить вас давать мне двойные порции, когда мы сядем за стол отметить это неожиданное знакомство. Думаю, мы поняли друг друга!
Брумме смеется громко и долго, сам толком не зная, почему, но понимая, что это к лучшему.
— У меня есть еще несколько бутылок вина тридцать шестого года, — заискивает он, когда понимает, что смеялся достаточно.
— Год моего призыва! — кричит Порта, словно командуя на плацу. — Это наше вино!
Штабс-фельдфебель Брумме хватает большой кусок мяса, прижимает его к груди и несется на кухню, чтобы приготовить пиршество для себя и этой секретной проверочной комиссии.
По ходу еды атмосфера становится все более и более дружелюбной. Через два часа они только принимаются за мясное блюдо. Едят, как древние викинги, крепко сжимая в обеих руках большие куски мяса. Обглоданные кости летят через плечи, описывая изящные дуги.
Порта ест и пьет так, словно решил испортить себе печень в рекордное время. Малышу приходится четыре раза ложиться грудью на стол, двое других колотят его по спине, чтобы из его горла вышли громадные куски мяса. Но потом Брумме тоже начинает давиться и едва избегает смерти от удушья; Малыш с Портой вызывают санитара, чтобы тот стоял рядом, если это повторится. Санитару дают обычную порцию.
— Подчиненные должны есть, — великодушно объясняет Брумме, — но кто, черт возьми, сказал, что они должны быть довольны? Мы, младшие командиры, должны подавлять их, иначе нам конец. Эта чушь насчет «пролетарии всех стран, соединяйтесь» не по мне. Соединяться им нужно только в массовых захоронениях!
— Маленькая нимфа Эхо! — восклицает Порта, шумно испортив воздух в промежутке между двумя большими глотками сочного мяса.
— Те культурные типы, которые заменяют некоторые слова точками, тоже не по мне, — говорит Малыш с набитым ртом.
— Клянусь Богом, ты прав! — восклицает Брумме со злобным видом. — Они вроде моего начальника, обер-интенданта Бланкеншильда, который думает, что штабс-фельдфебели должны подтирать ему задницу. Если б ты смог содрать ему кожу с башки, то получил бы почетное место за столом младших командиров в Валгалле с правом наполнять свои сапоги немецким пивом.
— Оторвать задницу у косоглазой обезьяны вроде него для нас плевое дело, — хвастается Порта, швыряя начисто обглоданную бедренную кость в тот угол, где сидит санитар.
— Мы распорем ему брюхо и обвяжем кишки вокруг ушей, чтобы он испражнялся на себя, — выкрикивает Малыш и надолго прикладывается к горлышку бутылки. Половина жидкости течет ему на грудь.
— Мой начальник — ублюдок и сукин сын, живет по уставам, его поносит приказами и распоряжениями, как больного дизентерией на смертном одре, — злобно гнусавит Брумме. — Сволочь, какой свет не видел.
— Skoal![69] — кричит Порта и размахивает над головой большой кружкой, потом залпом осушает ее.
Они трижды пьют за здоровье всей компании. Потом за здоровье каждого в отдельности и демонстрируют грубую сердечность, которую ни в коем случае не следует путать с тем, что именуется дружбой.
— Товарищ, я объясню тебе свое положение, — доверительно говорит Брумме и запивает вином большой кусок мяса. — Этот мой начальник — коварный шакал, вонючий краснозадый бабуин, грязный каннибал из южных морей, которого давным-давно должно было б съесть враждебное племя. Теперь он носит обер-интендантские погоны и задирает нос, гнусная тварь. — Хватает большой кусок мяса и запихивает в рот. — Несите мясо по-татарски[70]! — кричит он в открытую дверь стоящим наготове подчиненным. В гражданской жизни почти все эти люди были официантами. Один был даже метрдотелем в «Камински»[71]. Он личный виночерпий Брумме. Это гарантия от передовой и геройской смерти. — Этот вонючий скот, — продолжает Брумме донос на обер-интенданта, — до того скользкий и пронырливый, что его черная совесть прямо-таки проступает через кожу. Тут нет никаких сомнений. Этот дерьмоед — готовый материал для трибунала.
— Мы займемся им, — с готовностью обещает Порта, кладя поверх фарша кусок ветчины. — Черт возьми, что будет с отечеством, если позволить такому мерзавцу сидеть здесь, тайком подрывая военные усилия нации?
Он подносит к губам бутылку и выливает содержимое в горло, даже не делая глотков. Последними каплями старательно прополаскивает рот и готов приняться за пятое блюдо.
— Много случается у вас неприятностей, когда проводите эти проверки? — спрашивает Брумме, с грубой дружелюбностью ткнув Малыша в бок.
— Нет, мы свое дело знаем. Ставим на место проверяемых раньше, чем они успеют раскрыть рот, к тому же за спиной у нас сильная поддержка, и нам известны все грязные уловки, какие только существуют, — любезно отвечает Малыш. — Котелок у нас варит.
Он встает и начинает оглушительно реветь:
Притворный друг мне льстил и лгал,
Терпеть я этого не стал.
«Ну, ладно ж», — я ему сказал;
И штабс-фельдфебель к стенке встал.
— Часто здесь бывают инспекции? — с любопытством спрашивает Порта. — Я слышал, последняя была давно.
— Да нет, недавно, — с кислым видом отвечает Брумме. — Эти дотошные твари совали нос повсюду. Нам нужна революция! Прошу прощения… — вежливо добавляет он, поняв, что выдал свои сокровенные мысли.
— Ничего, — дружелюбно улыбается Порта. — Скажи, а тебя никогда не одурачивали? Ни разу не появлялась пара мошенников, выдающих себя за ревизоров контрольной комиссии?
В комнате воцаряется угрожающая тишина, потом Брумме издает долгий, яростный рык. Лицо становится неестественно-синим, глаза неимоверно выкатываются. Кажется, его вот-вот хватит удар. Проходит не меньше десяти минут, прежде чем он возвращается в нормальное состояние.
— Черт побери! Пусть только кто-то попробует устроить такое штабс-фельдфебелю Брумме! — злобно шипит он. — Я превращу их в фарш и накормлю им героев на передовой. — Хватает нож и принимается остервенело рубить лежащий на столе кусок мяса. — Искромсаю их! Вот так! И вот так!
— Все-таки советую быть начеку, — дружелюбно говорит Порта. — Ты не представляешь, сколько таких жуликов пытаются провести младших командиров и гражданских из службы снабжения. Мы наталкивались на многих!
— Со мной этого не случится, — заверяет его Брумме. — Я распознаю этих проходимцев раньше, чем они начнут свою игру. За такие штуки нужно выносить смертный приговор. Скоты! Убивать их мало!
— Мертвые всегда хорошие, — вкрадчиво произносит нараспев Малыш.
После четырех с половиной часов непрерывной еды появляется десерт — только что приготовленная яблочная шарлотка. Порта тут же берет половину, заливает полубутылкой коньяка, размешивает до состояния густого супа и шумно сглатывает.
— Наслаждайся жизнью, пока жив, — усмехается он. — И нацисты, и коммунисты всеми силами стараются уничтожить тебя.
— Знал бы, что в жизни столько опасностей, не позволил бы себе родиться, — печально вздыхает Малыш и кладет в шарлотку кровяную колбасу. Он говорит, что это очень вкусно.
Бывший метрдотель из «Камински» подает шампанское. По бутылке на каждого. В немецкой мужской компании меньше, чем по бутылке на человека, немыслимо. Лицо Брумме принимает придурковатое выражение, и он обращается к своим гостям, называя их «Старая коза» и «Благородная корова».
— Мы будем друзьями на всю жизнь, — решает Малыш, неистово жестикулируя для подчеркивания своих честных намерений, — и не станем носить коричневую обувь, чтобы нас не заподозрили в определенных симпатиях.
