Я настоял, чтобы с меня до срока сняли повязку. К великой моей радости, правый глаз сохранил зрение на пятнадцать процентов. Значит, в очках двигаться и работать можно.
Через день мне сняли швы с глаза. Я досрочно выписался из больницы, получив строгий наказ: не заниматься физическим трудом, не читать, не писать, быть под постоянным наблюдением врачей и ежедневно впускать в глаза капли.
Выслушав все эти наставления, я немедленно отправился домой, в Крым.
В Симферополь я приехал днем и не узнал свой опрятный и приветливый город. Белые, голубые, палевые стены домов покрылись желто-зелеными полосами маскировки. Стекла перечеркнуты крест-накрест. С окон исчезли цветы, занавески. Витрины магазинов зашиты досками, заложены камнями и мешками с землей. Ленинский парк изрыт и изуродован желтыми насыпями около щелей.
— Скажите, гражданка, Симферополь бомбили? — спросил я у встречной молодой женщины.
Она подозрительно посмотрела на меня и на мой чемодан.
— Вы не местный?
— Я здесь живу, но сейчас только с вокзала.
— Придете домой, узнаете! — холодно бросила она.
У радиоузла на улице Льва Толстого толпился народ. Слушали дневную оперативную сводку за 1 июля. Я остановился. По радио сообщали: на всех фронтах идут ожесточенные бои. Враг рвется на восток, уже образовались Минское, Бобруйское, Луцкое направления. Тяжелые вести…
Вдруг передача последних известий оборвалась. В репродукторе послышался шум, и через несколько секунд резкий голос диктора объявил:
— Внимание! Внимание! В городе объявлена воздушная тревога!
Пронзительно завыла сирена. Раздались протяжные гудки заводов. Толпа быстро стала редеть. Люди прятались в подъездах и подвалах ближайших домов. У ворот появились дежурные с противогазами.
Моя квартира была недалеко, и я, невзирая на окрики дежурных, пошел домой. Наш небольшой двухэтажный дом, закрытый с улицы зеленью каштанов, был тоже вымазан грязно-серой краской. На звонки никто не отозвался. Я вошел во двор, взглянул на крышу и ужаснулся: пятеро ребятишек, в том числе двое моих сыновей, босые, в трусиках, в огромных брезентовых шлемах и таких же рукавицах, сидели около трубы, что-то зажигали, и тут же гасили рукавицами.
Услышав мой голос, сыновья тотчас же спустились на землю и, сияющие, подбежали ко мне.
— Что вы там делали? — спросил я строго.
— Гребенку жгли. Практиковались, как тушить бомбы.
В квартире был необычайный беспорядок. На столе и на полу валялись разные инструменты, стружки, консервные коробки.
— А тут что у вас делается?
— Это мы подзорную трубу делаем, чтобы лучше видеть самолет, — задорно ответил младший сынишка, Лева.
— А убирать кто за вами будет? Мама?
— Мама теперь мало дома бывает: то на работе, то на дежурстве. Она тоже в группе самозащиты.
— То-то сразу видно, что вы тут полные хозяева.
— У нас тоже дел хватает, — говорил с важностью старший сын, Витя, вытирая грязными руками пот со лба. — Видал, во дворе сколько металлолома и бутылок? Это мы, ребята нашего двора, собрали.
— А бутылки зачем?
— Ты, папа, совсем отстал. Бутылки против танков нужны. В каждую бутылку наливают воспламеняющуюся жидкость. Показался танк — бей бутылкой прямо в него, и он загорится.
— А кто вас учил, что зажигательные бомбы можно тушить босыми ногами?
— Этого нам никто не говорил, — наморщил лоб Витя, — но ведь ты знаешь, папа, зажигательная бомба не то, что фугасная, она совсем не страшная. Маленькая, тоненькая. Во-вторых, она не взрывается, а горит медленно с одного конца. Если она попадет в дом, нужно только не психовать, спокойно взять ее за конец, который не горит, сбросить на землю, засыпать песком — и кончено, никакого пожара не будет.
— Удивительно, как это у вас все просто получается! Вам и война, наверное, не страшна?
— Чего же бояться, мы ее еще не видали. Хочется, чтобы фрицы хоть одну бомбу сбросили, а то кажется, что все эти воздушные тревоги зря народ пугают.
Вскоре пришла жена проверить, что с ребятами. Обрадовалась, увидев меня.
— А я все беспокоилась, что с тобой и как ты выберешься из Москвы. Как твои глаза?
Я сказал.
— Плохо, — печально проговорила она. — Нужно сделать все, чтобы уберечь остаток зрения.
— Если слушать врачей, мне нельзя заниматься физическим трудом, нельзя писать и читать, нельзя волноваться. Это значит — нужно ничего не делать.
— Ослепнешь — хуже будет.
— Не ослепну.
В общем, невеселый получился у нас разговор.
Оставаться в бездействии в такое время было невозможно. Ведь я старый большевик и никогда без дела не сидел. По выходе в декабре 1919 года из последнего, деникинского подполья я все годы находился на оперативной работе. В 1936 году из-за болезни почек ЦК ВКП(б) перебросил меня из Сибири в Крым для лечения, но я сразу же начал работать в Крымском обкоме партии. Подготовлял и докладывал на бюро обкома дела исключенных из ВКП(б) партийными комитетами. По характеру работы требовалось много читать и писать. Теперь из-за болезни глаз я не мог больше этим заниматься. Да и хотелось чего-нибудьболее Действенного, более тесно связанного с войной.
По моей просьбе меня перевели на общую инструкторскую работу. Я стал бывать на предприятиях, следил за работой первичных партийных организаций и помогал им перестраиваться на военный лад.
С фронта приходили тревожные вести. Одесса героически защищалась, но немцам удалось захватить Николаев, Херсон и переправиться через Днепр на Левобережную Украину. Фронт быстро приближался к Крыму.
Началась эвакуация женщин, детей и больных. Своих детей я эвакуировал в Среднюю Азию. У нас еще была уверенность, что врагу не удастся взять Крым. «Будем участвовать в его обороне, а в случае крайней необходимости эвакуируемся в самый последний момент», решили мы с женой.
24 сентября, когда я находился по заданию обкома в Евпатории, меня неожиданно вызвали к телефону.
— Когда приедешь? — услышал я взволнованный голос жены.
— Собираюсь завтра. А в чем дело?
— Знаешь, мы ведь можем не увидеться.
— Почему?
— Да вот, представь, мы сегодня переезжаем в Севастополь.
— В Севастополь? Кто это вы?
— Наше учреждение.
«Вот как!» встревожился я, догадываясь, что речь идет об эвакуации Симферополя.
— А наши туда же едут?
— Не знаю. Приезжай скорей!
— Ну, ты не волнуйся. Постараюсь уехать отсюда сегодня же.
Но в тот день мне выехать из Евпатории не удалось. Горком партии получил секретную директиву немедленно эвакуировать всех небоеспособных коммунистов, остальных перевести на казарменное положение. В случае отхода Красной Армии из города коммунисты поступали в распоряжение обкома партии.
Эта директива вызвала большую сумятицу среди работников горкома. Они попросили меня остаться еще на день и помочь им. Я согласился. А часов в десять вечера секретарь горкома получил «секретное» сообщение: ночью в районе Евпатории немцы выбросят десант — парашютную дивизию.
Я засмеялся:
— Целую дивизию! И ты веришь?
— Почему нет?
— Провокация. Шпионы стараются вызвать панику.
Мы заспорили и даже поругались. Но все-таки начали обсуждать мероприятия на случай появления десанта. В городе были истребительный батальон, ополченцы. Из добровольцев коммунистов и беспартийных патриотов уже сформировался партизанский отряд, который в случае вынужденного отхода наших войск должен был остаться в тылу врага.
В лихорадочной работе незаметно проходит время. Я взглянул на часы — половина четвертого. Вышел на улицу. Ночь пасмурная, тихая. Что же случилось на Перекопе? Неужели так быстро могли прорвать нашу оборону? Не может быть! Очевидно, обком принимает меры предосторожности. А что, если немец все-таки ворвется в Крым? Холодно становилось от этой мысли.
Я вернулся в горком и сказал секретарю:
— Завидую здоровым людям: в случае чего — винтовку за плечи и в партизаны.
— С партизанами дело ясное, а вот с подпольщиками не знаю, что делать.
— А у тебя есть и подпольщики? — удивился я.
— А как же! По заданию обкома я выделил для этой работы пять коммунистов, но они, понимаешь, боятся остаться здесь.
— Почему?
— Этих людей хорошо знают в городе. Придут немцы — первых их повесят.
— А зачем же им оставаться именно здесь? — сказал я с недоумением. — Нужно перебросить в другой район, где их не знают. А впрочем, и здесь могут остаться. Можно так замаскироваться — жена не узнает.
Я рассказал о некоторых мерах конспирации, которые мы практиковали во время гражданской войны в тылу у врага.
— Дело серьезное, а опыта у нас нет. Потому так и получается, — признался секретарь.
