все это видел. Чем я хуже? Пойду в коммунисты вступать. Вернулся он, подозрительно быстро. Долго сосал самокрутку.
5
Я молчал, боясь, открытым ртом, выпустить оставшееся внутреннее тепло. Потом спросил,– Ну чего, заявление написал?
Он глубоко затянулся, а потом ответил,– Политрук сомневается. Доказать, говорит еще надо, что ты серьезно к этому пришел.
Я удивился тогда. Больше полгода уже воюем. По первой «Отваге» уже было, коммунисты не все имеют. Какие еще доказательства? Но себе зарок дал, пока к «стенке» не припрут, сам проситься не пойду.
– Ты уже просился. Теперь хочешь, чтоб и я от ворот, поворот получил, – напоминаю ему.
– Вспомнил тоже, когда это было.
– Да хоть когда, но было же.
– Замерз я тогда, до ледяных соплей, – неохотно соглашается Петр, ему неприятно воспоминание о своей слабости.
– Я когда холодно дом вспоминаю, – сглаживаю я тему, помнишь, в шестом классе мы на лыжах катались? Я еще рукавицу тогда потерял.
–Чего ж не помнить? Помню, – Петр защелкивает крышку, на набитом патронами диске, кладет его в нишу и берет другой,– мы тогда весь снег переворошили. А потом осмотрелись, а вас с Настькой нет. Подумали, что домой, греться побежали.
– Нет, мы за пригорок спустились. Настя фуфайку расстегнула и говорит, – суй мне руки в подмышки, я теплая, сразу отогреешь. Пока рядом была, как-то об этом и не думал. А сейчас, вместе с домом, все ее теплые подмышки вспоминаю.
– В прошлом году, когда в прорыв пошли. Ну, тебя тогда еще в ногу, помнишь, – спросил Петр.
– Разве забудешь, тогда от роты клочки остались, да мы с тобой, – подтверждаю я.
– Я тогда до последнего бежал. Потом как поленом по голове: один бегу, никого рядом. Автомат пустой, а у меня палец, как судорогой на курке, все жмет и жмет. Слышу, рядом зачпокало. Пули брызги из грязи выбивают. Выцеливают, значит. Я в воронку. Тогда же после артиллерии пошли, воронки на каждом шагу. Скатился, да удачно. Воды чуть-чуть, на самом дне. А тут артналет. Свистит, бухает, комья земли на меня сыплются. Веришь, нет? Стал я молиться. Бога, маму, всех вспомнил. И молитв-то никогда хорошо не знал. И главное через слово, Марию зову, – Помоги, шепчу, живым остаться. А уж кого просил: богородицу или свою суженную, тогда не до того было.
Но живым остался, хотя гвоздили немцы не меньше часа. Значит помогло.
– Так и должно быть. Мы за них воюем. Они молятся за нас…..
Я сижу на деревянной лавке, на берегу озера. Надо мной, шелестит, от легкого ветерка, листвой береза. В этот день, я всегда здесь. Рядом со мной «чекушка» водки, на расстеленной газете нехитрая закуска, и полная, накрытая ломтиком хлеба, стопка. Я снова, как и тогда, разговариваю с Петром…
– Как же тебя угораздило, что ж ты не уберегся?– в который раз спрашиваю я его.
– Знать, не дано было. Ты, то вот добежал,– отвечает мне за него, шелковым голосом листьев береза.
– Так не видел ты, я раньше тебя упал. Помнишь, воронку огромную от бомбы, Вот перед ней и упал, в бок стегануло, осколком. Но видишь, еле, но выкарабкался.
– Ты добежал. Домой вернулся, значит добежал,– повторяет листва.
Меня списали, после ранения. Четыре месяца валялся по госпиталям, меняя адреса. Письма не успевали за мной, и я потерял связь и с Петром и с домом.
А по возвращении домой, я узнал, что Петр « пропал без вести».
6
И вот тогда, после разговора с тетей Таней, мамой Петра, я пришел сюда к березе, чтоб никто не увидел моих слез, слез солдата, узнавшего о потери друга. Потом спустя годы, как-то оттаяв от войны, мы уже не будем стесняться слез, но тогда еще гремела война, и до Победы было еще далеко. Я стоял, здесь на берегу, гладя белый ствол березы, ища у нее сочувствия и понимания. Слезы душили, и жгла меня боль. Я пересказывал сыну, не вернувшему с войны, разговор с его мамой. Я рассказывал, а нутро, пожирала боль. Такая боль, что мне хотелось поменяться с тобой местами, чем стоять живым, перед твоей мамой.
Я ездил туда, на место последней нашей атаки, туда, откуда я вернулся полуживым, а тебе было даровано бессмертие. Там теперь гранит, огромные буквы «Никто не забыт и ничто не забыто», а еще там большой плакат, на котором написано, что полегло там 360 тысяч солдат. Это сколько же, Петро, рот и полков? И это «известные», а вас «безвестных» никто и не считал. Велика Россия, ничего за нее не жалеем. Я представил, эти сотни тысяч. Да их если выложить на месте боев, земли не видно будет, одни защитники. Зачем, вражины идут к нам, если мы вот так, собою готовы закрывать родную свою землю. Мы сами ляжем, но их вперед зароем.
Я как узнал, что ты «без вести» пошел в наш военкомат, потом, в райком ходил. Рассказывал им о последней нашей атаке, о том, что не мог ты «без вести» пропасть.
Хотел, чтоб на «геройски» исправили, чтоб и за тебя, как за отца твоего, получала тетя Таня, хоть какую-то денежку. Ведь за «безвестных» не платят, а жизнь она, сам понимаешь. За мыслями прислушиваюсь к листве. Молчит береза, мне кажется, слушает меня. Вытираю глаза, от нежданно выступивших слез и снова вспоминаю….
В рассветных сумерках кто-то спрыгнул в окоп, осыпавшая земля зашуршала по плащ – палаткам, которыми укрывались мы с Петром. Я высовываюсь, и определяю в утреннем госте, взводного. Петр просыпается следом. Сев на корточки, привалившись к стенкам, закуриваем из пачки, протянутой младшим лейтенантом папиросы, по привычке пряча огонек в рукав шинели.
– В пять атака. Разведка боем, будь она неладна, – «младшой», наш новый, тринадцатый взводный, месяц, как из училища, многого еще не знает и не умеет. Ругаться, вот тоже, пока не научился.
– Чего опять разведывать – то?– усмехается Петр, – я тебе хоть сейчас, всю стратегию впереди нарисую. Который месяц уже между обороной бегаем, то мы до них, то они до нас.
– Штабу не ваши домыслы нужны, а четкая картина, – пыжится младший лейтенант, наш ровесник. Ему постоянно приходится нам напоминать, что он наш командир. У него даже появилась привычка, всячески совать под взгляд свои погоны, с маленькой зеленой звездочкой, или вот как сейчас, выставлять свою грамотность.
– Ты бы не ерепенился, младшой, – осаживаю я его, – он дело говорит. Тебе же впереди бежать.
У нас до него был лейтенант Никитин. Тот
