— Ну, где вы, гитлерюги? — просипел он надорванно. — Вылезайте! — Добавил несколько крепких матерных слов.
Туман шевелился недобро, мерцающими серыми кучками переплывал с места на место, никто в нем не возникал, похоже, что в этой страшноватой скирде сделалось пусто. Только ветер едва приметно начал пошумливать среди деревьев, но это совсем не означало, что в лесу кто-то есть… Мертво все, в воздухе пахнет уже не дымом подорвавшихся танков, а сырой могилой, по коже ползет нервная дрожь…
Неожиданно справа от себя Куликов увидел двух солдат, появились они только что и теперь, помогая себе саперной лопаткой, одной на двоих, устраивались на закраине окопа с длинным средневековым ружьем. Деловые были ребята. Куликов не удержался от вопроса:
— А вы здесь откуда?
— Прислали для усиления танкоопасного направления, — ответил один из них. Грамотно, по-газетному четко. Явно паренек у себя во взводе обязанности агитатора исполняет — судя по речи, да и больно уж сообразительный. Был он невысок ростом, крепок, при очках. Очки, чтобы случаем не потерять, он зацепил дужками за прочную крученую бечевку, бечевку узелком завязал на затылке, завязку прикрыл шапкой. В общем, все тип-топ, сносно все.
Знал Куликов, что в полку их есть несколько взводов ПТР — противотанковых ружей, но с бойцами-пэтээровцами столкнулся впервые. Высказался боец о цели своего появления на передовой вполне определенно, так что нужный мужичок обозначился с напарником в соседях.
— Как тебя зовут? — спросил Куликов. — Как обращаться-то?
— Деев, — отозвался мужичок.
— А по имени как?
— Называй по фамилии — не ошибешься.
А мужичок-то — с характером. Сразу видно — в колхозе, как Васька Куликов не работал, не убирал на полях рожь с ячменем, скорее всего — единоличник, специализировавшийся на приколачивании подметок к сапогам богатых граждан либо член артели, обслуживавшей городские бани… В общем, он мог быть кем угодно и при этом, что Куликов вполне допускал, состоял в комсомоле.
Характером упертый, командные нотки в голосе его появились еще в утробе матери, — правда, кричать там он не мог, душно было и сыро, но когда вылез наружу, сразу начал покрикивать. Начальник, одним словом. Вполне возможно, что он даже родился в очках.
— Ну, Геев так Геев, — согласно проговорил Куликов и, отерев ладонью лицо, вгляделся в шевелящийся туман — старался понять, есть там фрицы или все уже выколупнулись из копны и убрались на свои позиции?
— Не Геев, а Деев, — поправил его боец в очках.
— Ну, Деев, — согласился и с этим Куликов.
Было тихо. И стрельба неожиданно угасла, и рявканья танковых моторов уже не было слышно, и командного немецкого лая не стало. Хорошо сделалось в туманном лесу… Всегда бы так! Но всегда быть так не могло — не получалось, и это рождало внутри ощущение досады, чего-то сырого, болезненного.
Напарник приподнялся над пулеметным щитком, вслушался в пространство: ну чего там, в этом чертовом тумане? Что слышно? Ушли немцы или не ушли? Вообще-то они не любят, когда атака срывается, могут затаиться, переждать, схимичить, а потом снова вывалиться из пространства, вытаять, словно белена-нечисть, из тумана.
Туман по-прежнему стоял плотный, от позиций красноармейских не отползал, и вообще уходить не хотел, Блинов недовольно покрутил головой, потом глянул на крохотные трофейные часики, украшавшие запястье его левой руки, — сколько там на изящном женском хронометре настукало?
А настукало столько, что время обеда уже ушло. Время ушло, а старшина с обедом так и не "пришло" — застрял где-то кормилец. Ладно бы не пострадал, жив был бы, а то ведь все могло случиться, даже самое худшее… И в ту же пору всегда надо помнить, что смерть — это не самое худшее из того, что может стрястись на фронте.
Послушал Блинов пространство, потеребил его в мыслях, помял, проверяя, ничего опасного вроде бы не нашел и сдвинул на нос свою мятую поношенную шапчонку, украшенную блестящей рубиновой звездочкой — командирской, между прочим, ушлый второй номер умудрился где-то ее достать, не сплоховал… Очень шла звездочка к его шапке, возвышала Кольку в глазах других.
— Палыч, желудок прилип к спине уже совсем, — пожаловался он своему начальнику, — от костяшек, от позвонков самих уже не оторвать.
Вздохнул первый номер сочувственно, он сам находился в таком же состоянии, желудок тоже приклепался к позвоночнику, неплохо бы отведать кулеша из батальонного бака, но старшина с поваром где-то застряли — ни кулеша не было, ни чая, даже обычного черствого хлеба, и того не было… Ни одного кусочка. Первый номер поскреб негнущимися холодными пальцами себе затылок, помолчал немного и разрешающе махнул рукой:
— Давай, Коля! — голос у него был невнятный, усталый. — Действуй!
Блинов выдернул из-за голенища сапога нож, приладил его к ладони так, чтобы нож был продолжением пальцев и вообще всей руки, воткнул острие в бруствер и в одно мгновение выбросил себя из пулеметного гнезда.
Через несколько мгновений он ввинтился в туман, словно в огромную копну, раздвинул обрывки пластов, плотно спекшиеся лохмотья отгреб в сторону, сбил их в несколько липких серых охапок и исчез в образовавшейся норе.
Первый номер, вытянув голову, также послушал пространство — что там происходит? В лесу, на дороге, проложенной между изувеченными ободранными деревьями, за крутым ее изгибом, заминированным саперами?
Тихо было, очень тихо. Хоть бы какое-нибудь железное звяканье раздалось, крики донеслись либо говор — наш или немецкий…
Нет, ничего этого не было. Опустело пространство. Очкастый петеэровец, лежавший рядом с пулеметной ячейкой, поднял голову, покрутил шеей — ему не все тут нравилось, что-то происходило не так, как должно происходить.
Прибежал ветер, потревожил макушки нескольких сосен, этого не было видно, но было хорошо слышно, обломал слабые ветки, посбрасывал их на землю и озадаченно поволокся дальше.
Тяжелый слой тумана как прилип к земле, так и продолжал на ней лежать, только что-то внутри у него подрагивало, шевелилось, передвигалось с места на место, словно бы стремилось занять выгодную позицию… Ну, совсем как в жизни людей, у тех же пулеметчиков, когда они находятся на передовой, в окопе и ждут вражеского наступления. И стремятся выбрать позицию получше, угадать ее, чтобы скосить врагов побольше, самим же — уцелеть. А это дело очень даже непростое.
В любой атаке на противника прежде всего стараются выбивать пулеметчиков, это цель номер один.
Пулеметное гнездо стараются выкосить все, даже артиллеристы, находящиеся от линии фронта на четырех- или пятикилометровом удалении — ориентируясь на карту, плотно бьют по квадрату и не прекращают бить, пока не поразят цель, — не говоря уже о "трубачах"-минометчиках, снайперах, саперах и прочих окопных специалистах. И это очень часто удается.
В тиши этой неестественной, расползшейся по здешней земле, невольно вспомнилась родная деревня, довоенная — шумная, говорливая, по праздникам, особенно престольным, пьяная, певучая — голосов толковых в деревнях их Пятинского сельсовета, и прежде всего в Башеве, было много. Почти в каждом дворе имелся свой доморощенный голос. Так что жизнь у башевских было певучая, душу грела.
Но началась война, мужчины ушли на фронт — загребли их широкой лопатой, ровно бы в военкомате знали, что здешний народ еще при Иване Грозном ходил на татарскую Казань и проявил себя геройски.
Основная масса ушла на войну летом и осенью сорок первого года, а в сорок втором, под призыв пошел и молодняк, в том числе и Васька Куликов, его забрали в Гороховецкие лагеря, где научили играть на хорошем музыкальном инструменте — пулемете "максим".
И выучили, толково выучили — чтобы голова у фрицев болела и никакие таблетки им не помогали…
Куликов поежился, вздохнул — ноги в просторных сапогах мерзли, внутри хлюпала мокреть. Вечером и ночью хоть и подмораживало, случалось, что мороз начинал прижимать и днем, а было сыро, очень сыро, влажный холод пробивал тело насквозь, обволакивал каждую косточку, до онемения сжимал руки и ноги ледяными пальцами.
