Сегодня для Эльзы выдался, пожалуй, один из самых тяжких дней в жизни. Виной всему стал этот злосчастный талон «на гвардейский обед», неизвестно, по какому сатанинскому решению переданный именно ей. Пока она вполне мирно беседовала с седым пареньком из доменного цеха, ела аппетитную кашу со сливочным маслом, ее соплеменницы, несчастные подруги, оказывается, замерзали на тридцатиградусном морозе, проклиная «сволочную девку». Как позже рассказала Маргарита, вохровцы, недосчитавшись номера «258», затворили ворота, закутались в тулупы, напустили на себя безразличный вид, как бы говоря, сами ищите свою девчонку, а мы пока покемарим, солдат, как известно, спит, а служба идет. Однако уже через полчаса заволновались. Капитан Кушак самолично организовал поиски. Когда же старшина с напарником приволок ее, женщины накинулись, ако звери, посыпались оскорбления, пинки и зуботычины, никогда прежде не замечала за землячками такой безоглядной жестокости, били по лицу, колотили дружно по спине. Вохровцы же стояли в сторонке и ехидно посмеивались. Да и перед самым отбоем недобрыми словами принялись вспоминать ее «треклятого» отца, сошедшую с ума Гретхен. Стиснув зубы, она терпела оскорбления, мысленно твердя про себя: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его».
В бараке ей все казалось мрачным и постылым. Соседки продолжали дуться, отворачивались от нее. Одна только толстая Маргарита осторожно протянула ей кружку кипятка, но пить Эльза не могла: распухли разбитые в кровь губы. С трудом взобралась на крутые нары, легла на свое тряпье, закрыла глаза и стала мысленно торопить время, скорей бы вырваться на волю, забыть о дневном кошмаре, напиться свободы, как живой воды, и тогда, не сомневалась, наутро станет намного легче.
Однако вскоре Эльзу позвали в кабинет начальника режимной зоны. Капитан Кушак был не один. Справа от двери сидел человек в белом халате. Капитан предложил девушке раздеться до пояса, и врач, так определила Эльза, принялся смазывать шрамы и ссадины какой-то вонючей мазью, прикладывал примочки. Затем присел к столу и написал медицинское заключение, попросил капитана расписаться, затем привели двух ссыльных, и они тоже поставили свои подписи. Для какой цели сие было сделано, Эльза так и не поняла. Вернулась на свое место, легла на спину…
Последним земным звуком, который Эльза уловила уплывающим сознанием, был отрывистый и короткий лай сторожевых псов возле бараков заключенных. Наконец, и псы угомонились. И пришел ее час. Неслышно, как во время спектакля, стали раздвигаться стены промерзлого барака, левая его часть вместе с тумбочкой, керосиновой лампой и столиком дежурной вроде бы оставалась на месте, а правая половина бесследно растаяла. Эльза, затаив дыхание, стала высвобождаться из телесной оболочки, сама не предпринимала никаких усилий, лишь смиренно и облегченно подчинялась некоей высшей силе. На краткое мгновенье ощутила крохотную заминку, будто зацепилась за что-то булавка, наверное, помешала ночная рубашка. Но вот, наконец, и знакомый полукруглый канал и свет в дальнем его конце. Рук совсем не ощущала, лишь мысленно делала движения пловца брассом, будто разрезала руками бархатистую гладь Волги. О, превеликое счастье! Безбрежный океан раскинулся перед девушкой, и впервые Эльза разглядела звезды. Они замерли, как на огромной панораме звездного мира. Ничто не двигалось кроме нее. Эльза то поднималась к Большой Медведице, то плыла к созвездию Гончих Псов, то вдруг опускалась к синим зубчатым горам, совершенно отчетливо видела на склонах оранжевую серу. Потом она очутилась на красной земле и впервые встретила живое существо. Это был иссохший старик с блестящим посохом в руке. Спокойно, как сама вечность, он смотрел вдаль и совсем не удивился ее появлению.
— Дедушка, где я нахожусь? — спросила Эльза, не произнеся ни звука.
— Это земля Надежды, — так же молча ответствовал старик, — меня зовут Гуан, я, подобно облаку, путешествую во Вселенной. — Старик приподнял посох, и от соприкосновения с камнями тот зазвенел и сразу потемнела даль, пошел дождь, но Эльза чувствовала, что дождевые струи уходят куда-то мимо нее.
— А посох, он — волшебный?
— Как-то разгребая угли в очаге, я обнаружил этот посох. Он не ломается, не горит в огне, зато может вызывать дождь и ветер, может исцелить душу. Но что с того толку? Тысячи лет я любуюсь посохом, а внизу, в долине, ростки злаков никак не могут пробить засохшую почву. Очень неправедно устроен мир: где не нужен дождь, там много воды, а где его ждут — злая засуха.» — «Почему бы вам, дедушка, не спуститься к людям, — неожиданно предложила Эльза, — с помощью вашего посоха можно было бы помочь тем несчастным». Отшельник очень удивился, он, оказывается, даже не подумал о такой «мелочи», размышляя о судьбах звездных миров, считал, что под луной нет ничего существенного.
— Что такое вечность? — спросил сам себя старик с посохом и тут же ответил. — Это одно мгновенье. Как-то я засмотрелся в горах на духов, играющих в кости, и не заметил, что за это время истлела ручка моего топора…
И снова неземная волна взметнула Эльзу… На сей раз небо показалось ей живым, оно походило на муравьиный рой — какие-то черные и серые существа двигались в различных направлениях, не сталкиваясь друг с другом, будто неслышными сигналами предупреждали о своем движении. Небесные тела самых различных форм и конфигураций, в большинстве своем сине-голубые и светло-розовые, прочерчивали пространство. Эльза буквально купалась в бархатистом воздухе, пыталась рассмотреть небесные тела, но когда подлетела к темно-серой громаде, показавшейся ей полой, тусклый луч остановил ее и стремительно понес прочь…
Однако время подсознательно жило где-то внутри, и под утро Эльзу вновь притянуло к заснеженным просторам Сибири, к станции Щекино. Она медленно проплыла над сонными еще станционными зданиями, над комбинатскими проходными, сверху похожими на игрушечные кубики.
Далее все последовало в обратном порядке: Эльза как бы зависла над своим бараком, медленно стала опускаться. Место ее на вторых нарах было еще теплым, будто бы она вообще никуда не отлучалась. Эльза словно в разношенную шубу нырнула в собственное тело, чуть-чуть вновь зацепилась за некую принадлежность чужой рубашки, расслабилась с чувством великой приязни — так плотно воссоединялись душа и тело. И тут раздался резкий милицейский свисток — сигнал общего подъема. На пороге вырос капитан Кушак в неизменных ватных наушниках, на ходу поправляя ремень с кобурой, закричал привычное:
— Гутен морген, гутен так! Хлоп по морде, вот и так! Подъем, фрицевское отродье!
И ВСТРЕТИЛИСЬ ДВА ИЗГНАНИКА
В доменном цехе даже зимой жара, как в экваториальной Африке, хотя давным-давно горновые вышибли все стекла, чтобы хоть сквозняки дали приток свежему воздуху. Но все напрасно. Дым, копоть, окалина с головы до ног покрывали горновых, желобщиков, газовщиков и водопроводчиков, и не спасал людей даже холод за стенами цеха.
Борис Банатурский мало-помалу втягивался в тяжкую доменную работу, привыкал к нечеловеческим нагрузкам, не успевал за работой улавливать дни, забыл, какой на дворе месяц и даже год. Круглые сутки стояли в глазах чумазые лики, всполохи выпускаемого из леток чугуна. Днем — плавки, вечерами — поиски тепленького местечка под вентилятором. Казалось, ничего уже не в состоянии удивить, всполошить, воскресить память. Однако 31 декабря 1942 года запомнился ему во всех деталях. После обеда на литейный двор цеха въехала черная «эмка», из нее тяжело выбраться и зашагал, опираясь на трость, сам начальник комбината. Его тотчас окружила невесть откуда взявшаяся свита. Был начальник в генеральской шинели, папахе, тяжко, с присвистом дышал. Генералу было жарко и, видимо, душно, возле горна распахнул шинель и ослепил стоящих на смене блеском орденов.
Бригаду Вальки Курочкина собрали прямо в литейном пролете, оставив у печей подменных. Прежде чем начальник комбината успел раскрыть рот, знакомый уже Борису генерал Каримов быстро и ловко раздал ребятам талоны на «гвардейский обед». Начальник комбината, сняв перчатку, прошел вдоль неровного строя чумазых ребят, каждому пожал руку, каждого поздравил с наступающим 1943 годом — годом великих побед и свершений. Затем приостановился, чтобы перевести дух. Каримов был тут как тут, протянул генералу чистый платок, чтобы тот вытер зачерневшую ладонь.
— Сынки мои! — простуженным басом проговорил генерал, и от этого теплого обращения слеза пробилась у Бориса. — Хочу объявить вам свой приказ: «Фронту нужен металл, много металла. Поэтому с завтрашнего дня доменному увеличен план еще на семь процентов. Чем смогу отплатить вам, сынки мои, за сию сверхчеловечную работу? Сам не знаю. Пусть вознаградит вас сознание того, что вы приближаете победу. А я… — глянул в сторону Каримова, — сто литров молока выделяю, да талоны на доппаек, все, что могу, все, что могу… Далее, как обычно, генерал призвал собрать в кулак все силы, волю, умение, утроить трудовое напряжение, проявить классовую сознательность. В этом месте кто-то из подручных качнулся и тихо сполз на землю, потерял сознание. Его оттащили за печь, в тепло и затишье. Генерал, заметив потерю, нахмурился, однако, промолчал. Прошел осматривать агрегаты, но дальше литейного двора не пошел, дабы не смотреть на изрядно прохудившиеся печи.
