— Гутен морген, гутен так! Хлоп по морде, вот и так! Подъем, фрицевское отродье!
И ВСТРЕТИЛИСЬ ДВА ИЗГНАНИКА
В доменном цехе даже зимой жара, как в экваториальной Африке, хотя давным-давно горновые вышибли все стекла, чтобы хоть сквозняки дали приток свежему воздуху. Но все напрасно. Дым, копоть, окалина с головы до ног покрывали горновых, желобщиков, газовщиков и водопроводчиков, и не спасал людей даже холод за стенами цеха.
Борис Банатурский мало-помалу втягивался в тяжкую доменную работу, привыкал к нечеловеческим нагрузкам, не успевал за работой улавливать дни, забыл, какой на дворе месяц и даже год. Круглые сутки стояли в глазах чумазые лики, всполохи выпускаемого из леток чугуна. Днем — плавки, вечерами — поиски тепленького местечка под вентилятором. Казалось, ничего уже не в состоянии удивить, всполошить, воскресить память. Однако 31 декабря 1942 года запомнился ему во всех деталях. После обеда на литейный двор цеха въехала черная «эмка», из нее тяжело выбраться и зашагал, опираясь на трость, сам начальник комбината. Его тотчас окружила невесть откуда взявшаяся свита. Был начальник в генеральской шинели, папахе, тяжко, с присвистом дышал. Генералу было жарко и, видимо, душно, возле горна распахнул шинель и ослепил стоящих на смене блеском орденов.
Бригаду Вальки Курочкина собрали прямо в литейном пролете, оставив у печей подменных. Прежде чем начальник комбината успел раскрыть рот, знакомый уже Борису генерал Каримов быстро и ловко раздал ребятам талоны на «гвардейский обед». Начальник комбината, сняв перчатку, прошел вдоль неровного строя чумазых ребят, каждому пожал руку, каждого поздравил с наступающим 1943 годом — годом великих побед и свершений. Затем приостановился, чтобы перевести дух. Каримов был тут как тут, протянул генералу чистый платок, чтобы тот вытер зачерневшую ладонь.
— Сынки мои! — простуженным басом проговорил генерал, и от этого теплого обращения слеза пробилась у Бориса. — Хочу объявить вам свой приказ: «Фронту нужен металл, много металла. Поэтому с завтрашнего дня доменному увеличен план еще на семь процентов. Чем смогу отплатить вам, сынки мои, за сию сверхчеловечную работу? Сам не знаю. Пусть вознаградит вас сознание того, что вы приближаете победу. А я… — глянул в сторону Каримова, — сто литров молока выделяю, да талоны на доппаек, все, что могу, все, что могу… Далее, как обычно, генерал призвал собрать в кулак все силы, волю, умение, утроить трудовое напряжение, проявить классовую сознательность. В этом месте кто-то из подручных качнулся и тихо сполз на землю, потерял сознание. Его оттащили за печь, в тепло и затишье. Генерал, заметив потерю, нахмурился, однако, промолчал. Прошел осматривать агрегаты, но дальше литейного двора не пошел, дабы не смотреть на изрядно прохудившиеся печи.
Обычно, отработав смену, ребята бригады под любым предлогом старались не уходить из цеха. Зима была в разгаре, до барака надо было топать более четырех километров. В цехе же было хоть и шумно, и грязно, зато всегда тепло. Каждый облюбовывал себе «мировое» местечко либо возле вентиляционной решетки, либо возле воздуходувок, либо устраивался поудобнее возле сливных желобов, не обращая внимания на соседство кипящего металла.
Все было бы сносно, однако имелись у завсегдатаев ночлегов в цехе злейшие враги — вооруженные вохровцы. О, это были, как на подбор, жестокие людишки. Большинство из них укрылись на комбинате от призыва в Красную Армию, от фронта, имелись тут и здоровенные лбы, которые ворочали большими деньгами. Никто толком не знал, чего они охраняют, кроме проходных. Колонны заключенных, ссыльных сопровождали конвоиры внутренних войск. Зато всем было известно, что от этих вооруженных нелюдей пощады ждать не приходилось ни старикам-доходягам, ни бабам. За малейшую оплошку они разделывались с виновными по-своему — брали за укрытие от наказания хлебные карточки, талоны на «гвардейские обеды», а то и срывали безо всякой жалости худую одежонку с плеч. А провинности, конечно, у ребят имелись. Они, как было сказано выше, старались не уходить из цеха после смены. Вохровцы, эти шакалы в овечьих шкурах, рыскали по закоулкам цехов, вылавливали и вынюхивали «пoдпольщи-ков», и ежели у кого не было «откупа», силой выталкивали взашей на мороз, за ворота. С вечера до рассвета продолжались эти печальные игры в казаков-разбойников, в которых перевес, естественно, был на стороне вооруженной охраны. Совсем плохо стало ребятам из бригады Вальки Курочкина, когда им согласно приказу директора выдали «американские баретки в двадцать четыре клетки» — парусиновую обувку на толстой деревянной подошве. Попробуй-ка, сбеги от ВОХРа, когда треклятые «копыта» точно указывали охранникам направление беглеца.
Тяжко давался металл военной поры. Пожалуй, без особого преувеличения с трудом горновых мог сравняться труд каторжного на галерах. Ребятам приходилось «держать огонь» в печах без смены по десять-двенадцать часов, корчась и задыхаясь от удушья, от наплывов ядовитого газа, бурого, густющего дыма, клубы которого уходили не в вентиляционные камеры, как положено, а вздымались под купол разбитой крыши, «под юбку», как шутили доменщики. Мириады «белых мух» — огненных искр, во время плавки больно жалили руки, ноги и лицо, насквозь прожигали одежонку, слепили глаза. Борис поначалу удивлялся, видя цепочки слепцов, потерянно шастающих по закоулкам необъятной комбинатской территории. Оказывается, им выжгло глаза выбросами металла. И никто из высшего начальства не обращал на такие «мелочи» внимания. «Людишек», так называли рабочих заключенные, имелось предостаточно, зато металла для изготовления снарядов и авиабомб не хватало катастрофически. И неудивительно, что начальники цехов думали лишь о том, как полностью обеспечить госзаказ, о страшной цене не думали, в любом случае прикрывались спасительной фразой: «Все для фронта! Все для победы!»
Однажды Валька Курочкин показал ребятам довоенную брошюру, в которой говорилось, что доменщикам положено выдавать в месяц брезентовую куртку, войлочную шляпу и черные защитные очки. Ребята пошутили, оглядев себя:
— Нам только черных очков и недостает, настоящими неграми будем.
Все обмундирование доменщиков составляли ватники, прожженные до такой степени, что, казалось, дыр в них больше, чем материи. Но все равно комбинат работал, жизнь продолжалась. Выпустив из гудящего чрева печи очередную плавку, доменщики уступали места следующей смене, сами, найдя затишок, опускались на металлический пол, густо усыпанный окалиной, закрывались с головами теми же ватниками и забывались до первой тревоги, связанной с появлением в цехе вохровцев. Обычно спали крепким сном, не слыша даже грозного рева кипящего чугуна, гулких ударов паровых молотов в соседнем прессовом цехе.
Борис вскоре привык к мысли, что война вообще никогда не кончится, что горькой судьбой ему уготовано весь век работать до изнеможения, спать на голом полу, жить впроголодь, слепнуть, и, в конце концов, по-собачьи подохнуть под заводским забором.
В Ленинграде, в кольце блокады, и то людей жалели, а тут…
В тот памятный для Бориса день в цеховую столовую сразу после обеда, а не под покровом ночи, как обычно, привезли на грузовике мороженый картофель. «Пища богов» была плотно прикрыта зеленым брезентом, которым маскируют ящики со снарядами. На горке картофеля гордо восседали два вохровца с винтовками образца первой мировой войны. Едва грузовик притормозил у «черного» служебного входа столовой, как его мгновенно окружили «богодулы», ослабевшие от непосильного труда и болезней «доходяги»-инвалиды, которых полушутя называли «Доход Петровичами». Они круглый год бродили по огромной комбинатской территории, попадали в «отловы», но вскоре снова оказывались на прежних местах, сшибали, где можно, куски, очищали свалки возле столовых.
Неизвестно, какими путями узнали «доходяги» о заветном грузовике. Вохровцы слезли с автомобиля, взяв «винторезы» наизготовку, дабы не допустить посягательства на государственное добро. Разгрузка началась. Мольбы, напускные слезы голодных «доходяг», просьбы кинуть пару штук картофеля «назубок» их не тронули. Зато сердобольные бабы-грузчицы стали ненароком промахиваться, бросая деревянными совками картошку мимо ящиков. «Мерзляки» звонко стекались о землю, будто рядом ударяли осколки мины. «Богодулы» бросались за добычей, не обращая внимания на удары прикладами, хватали мерзлые кругляши, засовывали их в карманы, набивали пазухи.
Борис, волею случая, тоже оказался тут и вместе с увечными и больными увлекся охотой за картофелем. Он не сразу приметил Эльзу, хотя девушка в упор смотрела на него. Вдруг кто-то словно толкнул парня, он вскинул голову и… увидел девушку с удивительно голубыми глазами, тонкими изогнутыми бровями. Борис не заметил стеганого рваного ватника, что мешком висел на плечах феи, ни грубых ботинок, ему казалось, будто у девушки все ладно и прекрасно, все ей к лицу. Но… не эта ли немка, была в столовой? Догадка обескуражила Бориса, рванулся было прочь, но что-то остановило парня. В прошлый раз, в столовой, когда они поцапались, он просто не успел разглядеть девчонку, а теперь оробел настолько, что забыл даже про картошку.
