— Мне думается, мы поспеем как раз к великому повороту в воздушной войне, — сказал Хольт. — Скорее бы кончалась учеба!
Шмидлинг ежедневно пугал их приближающимся инспекторским смотром. Что будет, если он пройдет неблагополучно! Программа обучения была выполнена. Им уже не предстояло узнать ничего нового.
Батарея, где они проходили обучение, еще до их приезда пережила несколько воздушных тревог. Однако за все эти пять недель им в боевой стрельбе участвовать не приходилось. До сих пор тревога на 329-й батарее их не касалась.
Как-то вечером они по обыкновению собрались в столовой, где Готтескнехт проводил урок своей излюбленной теории зенитной стрельбы. Нерасторопный Хампель успел уже заработать третий неуд, когда раздался сигнал воздушной тревоги. Готтескнехт сунул в карман боевой устав и сказал:
— Ну вот, сегодня и мы постреляем! — Всех даже в жар бросило от этих слов.
В течение дня на их батарее только четыре орудия были в полной боевой готовности. Однако ночью приходило подкрепление — рабочие и служащие, члены местной противовоздушной обороны, — так что заняты были все шесть орудий. Сегодня к двум орудиям стали курсанты. Готтескнехт и его восьмерка заняли пост управления.
Расчет Шмидлинга был крайне взволнован, но больше всех волновался сам Шмидлинг. Он раз десять повторил, обращаясь к своим ученикам: «Не осрамите меня, христом богом прошу! Стрелять не страшно, для вас это дело привычное». Так как у них не было звукоглушителей, он всем роздал вату.
В качестве заряжающего им был придан старший ефрейтор, он же полковой писарь или «канцелярский жеребец». Вольцов первым делом отнял у него рукавицу заряжающего, но Шмидлинг, стоявший у провода командира орудия, одернул самоуправца: «Отставить! До получения особого разрешения, а еще будет ли подано такое ходатайство, вас нельзя допущать к стрельбе боевыми патронами».
Но тут с командирского пункта поступило сообщение об отмене воздушной тревоги.
На следующий день Готтескнехт сказал курсантам на утренней проверке:
— У меня для вас сюрприз. Наш учебный план предусматривает четыре часа тренировочной боевой стрельбы, мы приступим к ней сегодня в десять ноль-ноль с обозначением мишени. К нам залетел шальной бомбардировщик; вот вам случай показать, чему вы научились. Не смейтесь, Хольт! Что вас так рассмешило?
— Господин вахмистр! Ваш шальной бомбардировщик — верно, все тот же старый «Клемм». Когда-нибудь он и в самом деле свалится нам на голову!
— Плохо! — бросил ему Готтескнехт. — Сегодня к нам в самом деле прилетит Ю-88 — должно быть, по тому случаю, что у нас с вами последнее занятие.
Начинается! — подумал Хольт. Вот мы и у цели! Он посмотрел на Вольцова, лицо которого сохраняло полную невозмутимость.
Готтескнехт продолжал:
— Я понаблюдаю вас на этом учении со всем подобающим пристрастием. Если все у вас сойдет как следует, — тут он запнулся, а потом закончил все тем же деловым тоном, — вы сразу же отнесете на вещевой склад все ваши казенные пожитки. Наша батарея расположилась на позиции в окрестности Эссена, Ваттеншейда и Гельзенкирхена, место, можно сказать, идеальное! Выезжаем сегодня же ночью.
Все ждали этого известия, но то, что его сообщил сам Готтескнехт, ударило юношей словно обухом.
— Святой Антоний, — воскликнул Готтескнехт, — что я вижу! Кругом одни недовольные лица! Обещаю, что вы будете жить как на даче, разве только придется малость пострелять, или вам назначат тактические занятия, — потому что ваша муштра будет продолжаться и там, — или вас пошлют разгружать боеприпасы, или засыпать воронки, или подвернется еще какое-нибудь важное дело. Прошу без паники! Помалкивайте, Вольцов! И вы еще выдаете себя за сына офицера! Вы — наше позорное пятно, вы позорите всю батарею!
— Господин вахмистр, — взвился Вольцов. — Я этого не потерплю — насчет «позорного пятна!»
— Вольцов, выйти из строя! Налево кругом, марш… Лечь! Встать! Лечь! — Готтескнехт повернулся к правому флангу. — Шмидлинг, остальное вы берете на себя! Поучите вашего любимца, он первостатейный нахал и крайне в этом нуждается. Займитесь им минут десять, но только как следует, по всем правилам! — И, обратившись к Вольцову, который лежал неподвижно, уткнувшись носом в землю, вдруг заорал: — Га-а-а-азы! Вот-вот, так ему и надо, к остальным это не относится, пусть запомнит окончание учебы! — Вольцов надел противогаз. — Шмидлинг, проверьте, правильно ли надета маска? Вольцов продувная бестия! Да что вы копаетесь, Шмидлинг? Вам надо только покрепче зажать шланг. Если Вольцов через пять минут будет еще жив, значит, маска надета неправильно. — В рядах засмеялись. — Вот и хорошо, — сказал вахмистр, — у всех, оказывается, замечательное настроение. Хольт, почему вы не смеетесь с нами?
— Вольцов мой друг, господин вахмистр! Вы не можете требовать, чтобы я смеялся, когда мой друг в беде!
— Умилительно видеть такую преданную дружбу! — воскликнул Готтескнехт. — Как вы сказали? Я не могу требовать!.. Да вы понятия не имеете, чего только я могу от вас требовать! Хольт! Вон из строя, марш! Га-а-а-азы!..
Хольт вытащил из сумки противогаз и надел.
— Шмидлинг, захватите с Кастором и нашего Поллукса! Что?! Не понимаете? Захватите и Хольта, ему тоже не помешает хорошая разминка. Вам повезло, Вольцов, разделенные страдания переносятся вдвое легче. Вы не можете жаловаться на дурное обращение!
Хольт и Вольцов, задыхаясь, гоняли по полю. Спустя минут пятнадцать Шмидлинг разрешил им вернуться в барак. «На черта вам это сдалось? Сами себя подводите!»
В бараках только и говорили, что о предстоящем введении в дело. В возбуждении юношей чувствовался затаенный страх перед неизвестным.
— Будет с тобой что или нет, — говорил Вольцов, — одно ясно: от тебя это не зависит! Своей судьбы не минуешь… что в Руре, что на Восточном фронте.
— Велик аллах, — вторил ему Гомулка. — Все предначертано в книге судеб. Твой фатализм, Гильберт, вполне резонен.
— Отец рассказал бы тебе немало историй из хроники последних двух войн о людях, которые надеялись обмануть судьбу.
Будь что будет! — думал Хольт.
Незадолго до десяти Шмидлинг созвал всех у орудия. Готтескнехт с полчаса пробыл у них в гостях, но так и не нашел, к чему придраться. Расчет еще раз повторил всю программу. Хольт — как у них сложилось — был вторым номером, Гомулка ставил высоту, а Феттер обслуживал установщик взрывателя. Вольцов работал третьим номером. Поглядев, как Вольцов играючи досылает тяжелый патрон в канал ствола даже при наибольшем угле возвышения, Готтескнехт смягчился: «Шмидлинг, вы сколотили недурной расчет!»
Шмидлинг передал эту похвалу дальше:
— Вы у меня молодцы! Надо нам и вперед держаться вместе!
Вновь облачившись в форму членов гитлерюгенда, в которой они прибыли сюда, юноши лежали на голых матрасах и усердно писали письма. Вечером все отправились за сухим пайком, а когда они вернулись, Готтескнехт уже ждал у дверей барака.
— Господа, милости просим!.. Карета подана! Миг расставанья настал, оросите его слезами!
Большой трехосный грузовик мчал их сквозь ночь. Жаркое сухое лето сменилось хмурым прохладным октябрем с частыми дождями. Долгие часы проводили они у орудия в дождь и слякоть, но потом снова наступали ясные осенние дни, теплые и безоблачные. Эта же ночь выдалась темная и холодная, без единой звезды. С потушенными фарами спешил грузовик на запад.
В тусклом свете зари грузовик остановился на какой-то возвышенности. Был пятый час утра. Насыщенный белесым туманом воздух отдавал дымом и гарью. В набрякшей одежде, окоченев от холода, стояло новое пополнение вокруг грузовика. Хольт различал в тумане смутные очертания густо расположенных бараков. Его бил озноб, на душе было муторно и тоскливо.
Из тумана вынырнул старший ефрейтор с желтым шнуром дежурного унтер-офицера через левое плечо.
— Здорово, Фриц, — обрадовался Шмидлинг. — Ребята, это наш орудийный мастер, старший ефрейтор Махт.
— Тише! — остановил его Махт, коренастый блондин лет тридцати пяти, — там у нас отдыхает шеф. — Он повернулся к юношам. — Вам надо получить обмундирование.
— Ну, как ночь прошла? — спросил Шмидлинг.
— У нас спокойно, а вот подальше к северу устроили они баню!
— Ну, а вообще как?
— Каждую ночь бомбят — да и, пожалуй, что каждый день. — И обращаясь к приезжим: — За мной!
Вещевой склад помещался в одном из бараков. Сквозь щели закрытых ставен просачивался жидкий свет. Где-то поблизости гулко залаяла собака.
Зычный голос крикнул:
— Тише, приятель!
— Это шеф, — прошептал Махт. — Смотрите, чтобы никто из вас дыхнуть не смел!
Новичкам выдали однобортную шинель и форменную одежду, выходной мундир, а также жестяные коробки со звукоглушителями. Каптенармус — старший ефрейтор Шницлер, был худой, юркий человечек, бойкий на язык.
