— Выходи, бандиты! — закричал Елькин, не выпуская из рук гранату.
— Сам ты бандюга, сукин сын, — проворчал хриплым голосом казак со спустившимся до мочки уха чубом.
— Дутову служили, верноподданные, — продолжал с издевкой Елькин.
Казак бросил на него презрительный взгляд:
— Я Дутова, пропади он пропадом, в глаза не видел и видеть не хочу.
— Зачем же служил ему?
— Кто служил? Нас обманом разоружили и в сарай заперли, как телят. Я первый присягал верой и правдой служить советской власти, а ты меня Дутовым попрекаешь. За такие речи тебя бы разорвать от головы до…
Елькин растерялся, но его выручил подъехавший в эту минуту Блюхер. Узнав Шарапова, он приветливо крикнул с коня:
— Здорово, папаша!
Казак сурово посмотрел на Блюхера и строго сказал:
— А ну-ка спешься! Подойди ко мне!
Блюхер сразу понял, что произошло, но не высказал своей догадки. Он послушно спешился, подошел к Шарапову и протянул руку. Казак стоял, расставив ноги, упершись руками в бока.
— Не хочешь здороваться? — усмехнулся Блюхер.
— Это твой человек? — Шарапов ткнул пальцем в грудь Елькина.
— Мой!
— За что обижает нас?
— Гранаты испугался? — подзадорил Блюхер.
— Я гранату съем, и ни хрена со мной не будет, а обзывать меня дутовцем и бандитом не позволю.
— Помиритесь! Ты как попал сюда?
— Гуторил я тебе, Василий Константинович, что промеж нас есть косоглазые. Как дутовцы на город напали, так они к нему и переметнулись, а нас разоружили, коней поотбирали и в сарай под замок посадили. Ох и времечко!
— Много вас?
— Сотня.
— Скажи хлопцам, чтобы о конях и оружии не пеклись. Через полчаса все будут сидеть в седлах.
— Ты правду гуторишь аль байку сказываешь?
— Коммунисты не врут, папаша, запомни это на всю жизнь. Сейчас подам команду. Кошкин, сто коней пригнать сюда!
В полдень, когда солнце, пробившись сквозь тучи, взошло над Троицком, Ревком уже работал, матросы и красногвардейцы спали в домах, а по городу патрулировала сотня со своим командиром Шараповым.
К Павлову пришел крестьянин.
— Я из села Николаевки, — сказал он, — у нас граф Мордвинов мужикам морду бил да скулы сворачивал. Терпели, потому как николаевский режим был. А теперь за что терпеть?
— Ты меня не агитируй, а говори, чего хочешь? — недоумевая спросил мичман.
— Правды.
— Мы за эту правду и боремся, голубчик.
— А ты мне, командир, зубы не заговаривай. — Он подбоченился и задорно поднял голову. — Почему при советском режиме опять морду бьют?
— Это кто ж тебя побил?
— Не меня, а соседа. Побил твой братишка с ленточками за то, что сосед уберег дочку от насильника.
Павлов сразу посуровел:
— Ты его в лицо узнаешь?
— Узна́ю, потому я ему сдачи дал в ухо, а он пригрозил, что убьет меня.
— Пойдем со мной!
Павлов вышел из дома размашистым шагом. Он волновался сейчас больше, чем ночью, когда вел матросов на штурм Троицка. «Что будет, если Блюхер узнает про этот случай? — думал он. — Матроса прикажет расстрелять, а меня отправит в Петроград с позорной характеристикой. Надо исправлять».
— Построить отряд! — приказал он, разыскав начальника штаба.
Матросы строились неохотно. Они не знали, зачем их подняли на ноги, не дав выспаться. Павлов медленно, но с заметным волнением обходил ряды, всматриваясь в заспанные лица. Он сосредоточенно вглядывался в каждого матроса, и они удивленно пожимали плечами. «Чего он хочет? — недоумевали матросы, теряясь в догадках. — Ну пусть скажет». А Павлов, как назло, молчал, продолжая угрюмо обходить ряды уже в третий раз. К нему подошел один из тех коммунистов, которых Елькин прислал в отряд моряков. Судя по узлам на больших, едва сгибающихся пальцах, это был шахтер. Он выделялся высоким ростом и кавалерийской шинелью, доходившей ему до щиколоток.
— Дозволь мне, мичман, сказать слово перед строем.
Павлов остановился и сердито посмотрел на шахтера. Он готов был обругать его и прогнать, но, вспомнив проступок матроса, устыдился и ответил так, чтобы его не слышали:
— Говори, но знай, что ребята свирепые.
Шахтер махнул рукой, — дескать, не учи меня, — и, повернувшись лицом к строю, громким голосом произнес:
— Балтийцы! Один из ваших товарищей совершил контрреволюционное преступление. Он пытался изнасиловать молодую крестьянку. За честь дочери заступился ее отец. Кончилось тем, что матрос побил отца. Как могло случиться, что среди вас оказался преступник?
Из рядов донеслись голоса:
— Чего врешь? Катись к едреной бабушке!
— Меня не застращаете, — сильнее крикнул шахтер. — Вы еще пацанами были, когда я…
— Брось заправлять! — перебили его. — Чего кляузы разводишь? Дорогу к Духонину[2] знаешь?
Шахтер приметил одного крикуна и грозно скомандовал:
— Четвертый с правого фланга, выйти из строя на два шага вперед!
Павлов, слушая возникшую перебранку, попытался остудить распалившихся матросов и повторил команду шахтера. Из строя вышел тот самый матрос, которого Блюхер не пустил в разведку.
— Молокосос! — с презрением крикнул шахтер. — Я такого гада, как ты, на корабле задушил бы. С тобою говорит бывший матрос «Потемкина» Гавриил Андреев. Стоять смирно! Балтийцы! Не по своей воле я сменил бескозырку на кепку — списали с броненосца за участие в восстании. Не для того мы кровь проливали в пятом году и опять же теперь проливаем, чтобы потакать таким субчикам.
К Андрееву подбежал жалобщик.
— Это он, я его узнаю, — закричал он, указывая рукой на матроса.
— Балодис! — не своим голосом вскричал Павлов. — Это вы отличились в Николаевке? Это вы позорите отряд?
Балодис, насупив белобрысые брови, молчал.
— Сдать винтовку и патроны! Вон из отряда!
— Гони его в шею! — послышались отдельные голоса матросов.
Балодис снял с плеча карабин, отстегнул от поясного ремня подсумок с патронами, шваркнул на снег к опрометью бросился бежать.
Блюхер снова созвал совещание командного состава. На этот раз кроме Павлова и Елькина присутствовали приехавший из Челябинска Цвиллинг, командир сотни Шарапов, Гавриил Андреев, командир отдельной батареи Григорий Пивоваров, командир пулеметного взвода Алексей Фролов, троицкие большевики Сыромолотов, Щибря, Изашор и Шамшурин.
Блюхер присматривался, наблюдал. Павлов сильно изменился. У него уже было несколько стычек со своими матросами, и его всегда выручал Андреев, который лучше поручика знал душу моряка. Балтийцы поняли, что в лице героя с прославленного броненосца они встретили старшего по годам и опыту друга, и прислушивались к нему. Андреев сумел спокойно, без суматохи и излишней крикливости, внести в отряд дисциплину и уважение друг к другу.
Старику Шарапову, может быть, следовало бы уйти на покой, но даже малейший намек на это мог не только обидеть казака, но и лишить его душевного равновесия, которое он приобрел с тех пор, как его назначили командиром сотни. Он уже с трудом садился на коня, рука нетвердо держала шашку, зато он умел заставлять казаков слушать себя, и они готовы были сражаться не на жизнь, а на смерть.
До начала совещания Блюхер, доброжелательно взглянув на Шарапова, спросил шутливо:
— Семен Абрамыч, как идет твоя революционная жизнь?
Шарапов провел рукой по седеющим кудрям, потом подобрал согнутым пальцем пушистые усы кверху.
— По плану.
— Цвиллинг прижился?
— Я его в обиду не даю.
— Он сам за себя постоит, — вмешался подошедший Елькин.
— Ты неправ, Елкин-Палкин, — беззлобно сострил Шарапов. — Казацкую душу надо знать, поверь мне, старику. Казак — обнаковенный человек, да атаманы и старшины с мамкиным молоком кормили его своей наукой, — дескать, ты не кто-нибудь, а казак, тебе все можно, тебе все нипочем, а иногородний есть ползучий гад, революционер и смертельный враг. Таперича все ломать надо.
— Я с тобой согласен, Семен Абрамыч, — бросил через стол Блюхер. — Вот у матросов тоже свой характер, мичман перед ними робеет.
Задетый за живое, Павлов на этот раз не смолчал:
— Пусть Андреев скажет о дисциплине. Если не верите, спишите меня — и в цейхгауз.
— Мы не дети, чтобы играть людьми, как матрешками, — усмехнулся Блюхер. — Андреев вам крепко помог, Дмитрий Сергеевич, но командовать вы умеете, бесспорно, лучше его. Если мы сообща сумеем создать в наших отрядах революционную дисциплину, разъясним цель нашей борьбы, то никаким дутовцам нас не взять.
Шарапов, сидевший рядом с Цвиллингом, слегка задел его плечом и тихо спросил:
— Что, учиться будем политике?
— Даже старикам это на пользу.
План Блюхера заключался в том, чтобы, двигаясь на юг к Оренбургу, привлекать казаков на свою сторону.
