Марию-Луизу отвели в камеру, где находились еще шесть женщин, носивших, как и она, желтую звезду. В распоряжении каждой из них была металлическая солдатская кровать. В углу стоял треснувший эмалированный таз, использовавшийся в качестве отхожего места. К ней подошла женщина лет пятидесяти. Она уверенно представилась как старшая по камере. Как только Мария-Луиза удостоилась ее внимания, подошли и другие женщины, которые поначалу ее игнорировали. Одна из них протянула ей металлическую тарелку, другая — старое, не слишком чистое одеяло.
— Простыни нам передают родные, другого белья здесь нет, — сказала она, указывая Марии-Луизе на старый матрас, который должен был служить ей постелью.
— Благодарю вас, мадам, — бесцветным голосом ответила Мария-Луиза. Все в этом месте вызывало у нее отвращение.
Вскоре она поняла, что эти женщины — не преступницы и не желают ей зла. Эта камера была отведена для еврейских жен арийцев. Одна из них сказала, что происходит из уважаемой семьи торговцев из Бове. Мария-Луиза, которая когда-то частенько захаживала в принадлежащую им кондитерскую, немного расслабилась. Завязался разговор, во время которого она большей частью слушала. Ей рассказали о других заключенных. Среди них были иностранные и французские еврейки, не состоящие в браке с арийцами. Их становилось все больше и больше, так как каждый день в тюрьму привозили новых. Те, кому было от пятнадцати до сорока двух лет, теснились в большой общей камере на другом этаже. Были в этой тюрьме и политические заключенные — в основном коммунистки и убежденные активистки. Некоторых задержали за террористические акты.
— И наконец, заключенные по обычным статьям. Вот они — хуже всех. Некоторые были арестованы за аборт. Другие совершили преступления…
— Это одно и то же, — сказала третья женщина, после чего за дверью раздался мужской голос, объявивший об отключении света.
Женщины разошлись по своим кроватям. Ночью окна, на которых отсутствовали решетки, были открыты, и с окраины тюрьмы доносился запах горячего асфальта.
17
На следующий день Мария-Луиза вместе с другими женщинами спустилась вниз, чтобы помыться. По такому случаю жен арийцев, иностранных евреек и политических деятельниц собрали вместе. Перейдя в другое здание, Мария-Луиза оказалась в комнате с бетонным полом. Здесь из стены торчала пара десятков кранов с холодной водой. Ее спутницы практически полностью обнажились. Некоторые были спортивными молодыми женщинами с кожей, похожей на персик, другие же демонстрировали куда более увядшие от возраста или тяжелой работы формы. Она прежде не встречалась с такой неприкрытой наготой. Как до этого вообще дошло? Марии-Луизе никогда не приходилось ни с кем делить свою ванную комнату — даже с мужем. Впервые в жизни она столкнулась с такой вопиющей естественностью, которая для нее всегда ассоциировалась с нищетой. В детстве ее учили, что благопристойность требует большой сдержанности, когда речь идет о телесных вещах, и эта вынужденная демонстрация интимного наполняла ее чувством стыда. В один миг она превратилась в одно из множества тел: в этой грязной душевой ничто не отличало ее от других женщин. На секунду она задумалась о своем муже, да и о детях тоже. Что бы они сказали, увидев ее здесь? По-прежнему считали бы ее достойной и уважаемой? Никто из заключенных, представших в таком первозданном виде, не выглядел смущенным.
Из стыдливости Мария-Луиза осталась в рубашке. Надо быть сильной. Взяв кусок мыла, она начала приводить себя в порядок под косыми взглядами других заключенных. Одна полная женщина, заметив у нее на мизинце маленькое золотое колечко с печаткой, воскликнула:
— Глядите-ка, еще одна важная дама с манерами! Эй, ты такая же, как и все остальные, — добавила она, бросая на Марию-Луизу недобрый взгляд.
— Мы научим ее жизни! — хихикнула женщина помоложе, обрызгав ее водой.
Рубашка насквозь промокла. Ей еще никогда не приходилось проходить через подобные испытания. Но надо стоять на своем и не обращать внимания на провокации. Опустив взгляд, Мария-Луиза продолжила свой туалет. Она подчинится правилам этой тюрьмы, но выработает собственную стратегию и меры защиты. Во-первых, чтобы сохранить достоинство, а во-вторых, чтобы как можно скорее покинуть это место — содержанию ее здесь не было никакого оправдания.
18
Дни в Туреле проходили в ожидании. Жизнь текла от звонка до звонка: один в восемь утра, другой в восемь вечера. В промежутках между ними заключенным разрешалось свободно перемещаться по зданию. Некоторых привлекали к выполнению определенных заданий — например, помогать на кухне или по очереди делать уборку. От этих обязанностей можно было избавиться, заплатив другой заключенной, чтобы та сделала работу за тебя. Возможностью прогуляться в ограниченном пространстве внутреннего дворика Мария-Луиза пользовалась нечасто. В тюрьме стояла атмосфера страха, которую подпитывали самые дикие слухи. Поговаривали, что иностранных евреек отправляют в дома терпимости. Что евреек, вышедших замуж за арийцев, собираются заставить развестись с мужьями. Мария-Луиза старалась не вслушиваться в подобные разговоры, и до нее долетали лишь отголоски этих перешептываний. В любом случае она была готова к худшему. После того как у нее отобрали все, чем она владела, и заперли ее здесь как преступницу, они могут навсегда разлучить ее с родными. Она сидела на кровати и ждала посылок от своей семьи. Это была единственная возможность дополнить скудный тюремный паек и получить чистую одежду — здесь ее не выдавали и не стирали. Мария-Луиза утешалась, читая и перечитывая письма поддержки от мужа и детей. Она жаждала ответить на них. Ей хотелось кричать своим близким о том, как ей хочется поскорее воссоединиться с ними. Заключенным разрешалось писать по два письма в неделю, и их приходилось сдавать в почтовую службу незапечатанными. В итоге Мария-Луиза решила ограничить переписку списком того, что было необходимо ей для облегчения повседневной жизни.
Прием пищи осуществлялся в одиннадцать утра и шесть вечера. Заключенных не смешивали: у каждой группы был свой стол. Ссоры возникали буквально из ничего, достаточно было слишком пристального взгляда или чересчур громкого слова. Мария-Луиза терпеть не могла эти походы в столовую, боялась насмешек и придирок. Однажды, сидя с другими женами арийцев, она подслушала разговор двух женщин за соседним столом. Они обсуждали какую-то «маркизу». Мария-Луиза забеспокоилась, решив, что говорят о ней, но вскоре поняла, что речь идет о другой заключенной. Заинтригованная, она расспросила своих соседок по камере. Женщина, которую называли «маркизой», содержалась на этаже, отведенном для иностранок и заключенных по обычным статьям. У нее была отдельная камера и собственная горничная — бывшая польская проститутка. Поговаривали, что она старейшая узница этой тюрьмы, но никто не знал, по какой причине она там оказалась. Одна более осведомленная заключенная смогла назвать ее имя: маркиза Кове де Бланшонваль. Мария-Луиза прекрасно разбиралась в генеалогии знатных семей и дворянских реестрах, но так и не смогла понять, кто эта женщина. Возможно, под этим именем скрывалась какая-нибудь авантюристка, заарканившая отпрыска из хорошей семьи. Мария-Луиза не хотела, чтобы ее сравнивали, а тем более как-то связывали с подобной женщиной.
В этой враждебной среде оставалось только молчать и держаться в стороне от других заключенных. Переклички и передача писем не позволяли сохранить анонимность. Как и другие жены арийцев, она использовала свое имя и титул в качестве защиты. Это был способ противопоставить себя женам мелких буржуа. Сокамерницы относились к ней с почтением. С другими заключенными дело обстояло иначе. Особенно она страшилась момента принятия душа. Там на нее то и дело бросали враждебные взгляды, а однажды несколько женщин принялись весело напевать: «Все хорошо, прекрасная маркиза». Она не нашла в этом ничего смешного.
