И не спрыгивать с третьего яруса нар под крики "аппель!" позволял себе в настоящем. В настоящем, похожем на чудо! Но чуда никакого не было. Были кровать, простыни. Была чисто прибранная комната.
И хозяйка Инна Даниловна. А еще? Еще побег из лагеря.
Побег… Стоит о нем подумать, как вновь и вновь прокручивается вся череда событий, кадр за кадром…
А начиналось настоящее со звуков, оставшихся в прошлом…
…Когда дверь позади него глухо шлепнула о косяк, когда перестук деревянных колодок заключенных и подкованных эсэсовских сапог затих в глубине коридора, когда сирена воздушной тревоги сорвала голос на самой низкой ноте и в отдалении послышались разрывы авиабомб, он понял — пора!
Вася выполз из-под операционного стола, куда незаметно для подавшихся панике немецких фельдшеров спрятался при завывании сирены, осмотрелся, прикрыл входную дверь и прошел в соседнюю комнату.
Его глаза довольно быстро привыкли к полумгле. Различив у противоположной стены выбеленный шкаф холодильника, он невольно усмехнулся — не зря же прежде перед Володей, Колькой и прочими казаками и разбойниками, гордился своим кошачьим зрением.
Приближалась минута, ради которой он жил все последние недели, ради которой он при содействии Марии Евгеньевны и связанных с ней подпольщиков, из писарей в административном здании, был включен в донорскую группу.
План его не являлся вымыслом ребенка, он был выношен зрелым умом повидавшего жизнь человека и строился на растерянности медперсонала, вызванной внезапной воздушной тревогой, заметной трусливости старшего фельдшера по кличке Доннер Веттер, злобного придурка, пересыпающего свою речь ругательствами, а также на паническом страхе смерти, свойственном большинству садистов.
По инструкции Доннер Веттер должен был уходить из амбулатории последним, предварительно закрыв на замок комнаты и холодильник, в котором хранились неотправленные в госпиталя ампулы с взятой у детей кровью. Но стоило завыть сирене, как старший фельдшер, забывая о своих обязанностях, мчался в бомбоубежище одним из первых.
Вот и сейчас он сбежал, ничего не заперев, и предоставил Васе полную свободу действий.
Мальчик открыл дверь холодильника, вытащил стеклянную пробирку, запечатанную пробкой, помахал ею над ухом, словно градусником, когда сбивают температуру, и услышал тягучие всплески жидкости.
"Может быть, это моя кровь", — подумалось ему. Размахнувшись, он разбил пробирку о кафельную стену. Темное пятно с кустистыми потеками внизу расплылось на камне. Следом за ним второе, третье…
Пробирки лопались с каким-то противным скрежещущим звуком. Ампулы — с треском вспыхнувшей спички. А прочно запаянные колбы и банки, вытаскиваемые из розоватого, подкрашенного электрическим светом нутра холодильного шкафа, взрывались, словно были начинены не кровью, а динамитом. Впрочем, и впрямь эта кровь отныне могла называться динамитом, в переносном, конечно, смысле. Уничтожение ее, как говорила Мария Евгеньевна, равнозначно выводу из строя целого батальона немецких солдат. А вывести из строя, снять одним махом с фронта целый батальон фашистов — разве это не такое дело, ради которого стоит жить?
"Жить!" — отдалось эхом в мальчике.
Он выскользнул в смежную комнату, превращенную в морг. Здесь в мешках с прикрепленными к ним бирками лежали умершие от потери крови дети. Один из мешков, специально приготовленный для Васи, был пуст. В него он и забрался, зная, что вскоре после выкачки крови за покойниками приезжает грузовик, который и отвозит их на кладбище. Знал он и то, что водитель — из вольнонаемных, зовут его Олег Иванович, он муж Инны Даниловны, а она — подпольщица, поддерживающая связь с партизанским отрядом.
Вася знал достаточно много, чтобы жить. А жить он хотел…
2
И снова — городской рынок, снова родная для Коли стихия. Снова бурлящая в часы прилива толпа покупателей и продавцов, затиснутая в сапоги и бриджи, в полушалки, плащи, потертые пиджаки. Снова густой и неумолчный гуд, напоминающий море в пору прибоя, с плывущей над ним звонкой разноголосицей.
— Платье бежевое, в цветах! Довоенное шитье! Почти новое!
— Лампа керосиновая! Кому лампа? Бери — не пожалеешь!
— Вакса! Черная вакса!
— Игральные карты! Только для мужчин! Дамики, валеты — в чем мать родила! Картинки — личного изготовления, пальчики оближешь!
В этот нестройный хор вводил свой голос и Коля, держа на груди лоток с махрой. Но в отличие от давнего прошлого не стремился перекричать конкурентов. Табак, которым торговал ныне, не представлял для него никакой реальной ценности — не то что раньше, в Славянске. Теперь, говоря словами начальника разведки Сени Баскина, он служил ему "элементарным прикрытием".
— Бери махорку не прекословя, губи за деньги свое здоровье! — напевал Коля собственное сочинение, выискивая взглядом Инну Даниловну, связную местного подполья, но среди множества лиц углядел лишь кепчонку Гриши Кобрина, некогда коричневую, ныне выцветшую — рыжую, с подпалинами.
Инну Даниловну, которой предстояло передать ему схему расположения административных зданий концлагеря, подлежащего эвакуации, он знал в лицо. Она считалась постоянным покупателем, заботящимся о пополнении "табачного довольствия" своего мужа Олега Ивановича — водителя, находящегося в рейсах и не имеющего возможности наведываться на базар.
Ловко лавируя в толпе, Коля пробирался к условленному месту встречи — фонарному столбу, и время от времени выводил озорной стишок, служащий заодно паролем и знаком того, что филеров поблизости не обнаружено.
— Бери махорку не прекословя, губи за деньги свое здоровье.
Подле самого фонаря, когда Коля собирался поставить лоток на специально приспособленную треногу, откуда-то сбоку вынырнул косматый мужичок, похожий на попа-расстригу, и просительно затянул:
— Отсыпь малость…
— По воскресеньям не подаем, — недовольно отрезал паренек, понимая, что у попрошайки нет денег.
— Не жадничай, дай!
— Дай поехал в Китай!
Косматого мужичка оттиснул плечом продавец карт.
— А ну, рвань дремучая! Не порть торговлю! — и повел во весь голос, привлекая внимание: — Картинки — личного изготовления, пальчики оближешь!
К лотку с махрой подошел новый покупатель, на сей раз обстоятельный, серьезный. Не спеша покрошил табак в пальцах, принюхался, слизнул крошку. Пососал ее и о чем-то подумал. Скорее всего, о том, как сбить цену.
— Махорочка так себе. Нет в ней крепости. Выдохнулась вся крепость.
На такие замечания у Коли имелся уже заготовленный ответ, и тоже рифмованный.
— Махра — что надо! Покрепче яда! Кури на славу свою отраву!
Как он убедился, отлаженная рифма воздействовала на неповоротливые мозги городского населения очень убедительно, лучше любой рекламы. И в случае с привередливым покупателем не подвела.
— Отсыпь фунт! И одну закрутку — бесплатно!
— Будет тебе закрутка, — согласился Коля и самолично свернул мужику "носогрейку". — На, дядя! Кури не глядя. Моя цигарка — взамен подарка.
Пересчитывая денежки, коротко зыркал по сторонам, но так и не увидел Инну Даниловну, хотя по времени ей уже надлежало подойти.
Выискивая ее глазами, Коля и не подозревал, что и сам находится под наблюдением. Причем под наблюдением человека, встретить которого здесь меньше всего ожидал. Как, впрочем, и тот его. Под наблюдением Васи Гуржия — Рыжика, присланного подпольным центром взамен заболевшей Инны Даниловны.
Вася Гуржий стоял за киоском, на незначительном отдалении от Коли. В его голове не вмещалось: как это может подобное быть? Их разметало войной на сотни километров. И на тебе! Нежданная встреча на базарном пятачке… Подойти? Назвать пароль? Но ведь непонятно, какая будет реакция.
— Бери махорку не прекословя, губи за деньги свое здоровье! — нетерпеливо выводил свои позывные партизанский связник, искоса поглядывая на вышедшего из-за киоска угрюмого подростка, в стеганке и в потрепанной, глубокой до бровей шляпе.
