— Самое время закурить, — сказал я Яннису. Он вынул зажигалку. Я нагнулся прикурить.
— Дешево мы отделались. «Если судьба на твоей стороне, скоро будешь дома», — так поется в песне… Бедняга Ксидакис, не повезло ему… — вздохнув, сказал Яннис, но тут из печи раздался револьверный выстрел, затем второй. Я быстро поднял ноги. Левая нога стала вдруг тяжелой, и я увидел на ней кровь. «Угостили-таки!» — подумал я, обливаясь холодным потом. Несколько солдат, подошли поближе, чтобы узнать, что произошло.
— Выходит, теперь и мертвецы воюют!..
Позже офицер установил, что турок, стрелявший в меня, был ранен; он не смог убежать вместе со своими и спрятался в кустах, а когда мы стали преследовать отступавших турок, он снова залез в печь, надеясь таким образом спастись. Когда мы вернулись и я уселся на печь, он собрался с силами и выстрелил в меня.
— Не сдаются, дьяволы! Воюют! — говорили солдаты, которые несли меня.
Рана у меня была легкая, но мне удалось упросить командира, чтобы меня отправили в госпиталь в Смирну. Меня мучила мысль о Катине. Я должен был узнать, что случилось, я терпеть не мог неизвестности. Писать Катине я больше не хотел. Я был уверен, что отец Фотис перехватывает мои письма. Я написал своей сестре Софии, открыл ей душу. Я просил, чтобы она нашла Катину, передала ей, что я ранен, что лежу в госпитале в Смирне и очень хочу ее видеть. Может быть, узнав о моем ранении, она навестит меня?
Не прошло и недели, как однажды в полдень явился санитар Стратис и сказал:
— Аксиотис, поздравляю! Тебя какая-то девушка спрашивает…
Кровь бросилась мне в голову, у меня даже дыхание захватило. Я поскорее лег в постель — мне казалось, что это произведет на нее большее впечатление. Я причесался. Впервые в жизни полил руки одеколоном, который недавно роздали нам смирненские дамы-благотворительницы. Я не знал, как вести себя. Поцеловать ее? Сказать ей, как я мучился? Показать мою ненависть к отцу Фотису? Нет, доверюсь своему сердцу, оно подскажет мне, как надо поступить. А мои глаза доскажут остальное. «Катина, ну приди же! Ты мне нужна. Я жду тебя!»
Когда я увидел, что девушка, пришедшая меня навестить, — моя сестра, я оцепенел. Бедную Софью напугал мой вид. Она кинулась ко мне:
— Почему же ты не написал нам, что тебе так плохо?
Я, с трудом подбирая слова, уверял ее, что чувствую себя хорошо и что рана моя не опасна.
— Ты думаешь, что я не вижу? Что тебя довело до такого состояния?
— Ты хочешь знать что? — переспросил я и заплакал.
Впервые я плакал из-за женщины, это было стыдно и унизительно. Сестра, узнав, что меня терзает, смутилась и не знала, что рассказать мне, а что скрыть.
— Катина больше не живет в Кыркындже. Поговорить с ней мне не удалось. Может, она еще любит тебя. Ты не горюй. Тебя многие девушки любят. И такие красивые, такие чистые, как ключевая вода! Наверно, отец Фотис читал все твои письма и нарочно отправил Катину с ее теткой в Айдын. Он и сам туда ездил несколько раз. Говорят даже, что он собирается выдать Катину за какого-то офицера. А нашей матери этот старый козел, прости меня господи, сказал: «Напиши сыну, чтоб он прекратил свою писанину. Катина ему не пара. Она другого сословия». И кто знает, что он наговорил девушке о тебе…
— Довольно! — крикнул я.
Я вскочил с кровати. Заметался, не находя себе места. Хотел бежать, найти Катину, услышать от нее: «Я выхожу замуж за офицера. Мне нравится жизнь в довольстве! Ты не должен был метить так высоко».
Всю ночь я ходил по коридору. Душа моя стонала, как раненое животное. Почему опять я должен страдать? Что за судьба! Неужели я не достоин никаких радостей в жизни? «Скажи, Катина, почему я должен потерять тебя? Я низкого происхождения? И значит, не имею права на человеческую жизнь? Наш удел — работать да воевать?»
Ее лицо возникло передо мной. Вот она так близко, что я чувствую ее дыхание, вижу ее чистый большой лоб. Глаза у нее закрыты, губы распухли от моих поцелуев… «Катина! Катина! В чем я виноват, за что ты напоила меня таким ядом? Катина!..»
Что может чувствовать влюбленный, многие годы жаждавший женщины и в момент, когда, кажется, уже завоевал ее, теряет навсегда? Мужество покидает его. Именно это случилось со мной. Я стал жалким существом, потерявшим вкус к жизни.
Я был в отчаянии, мне казалось, что я не вынесу своего горя. Я словно летел в пропасть. В раненой ноге вдруг появилась такая боль, будто я, падая, стукнулся о выступ скалы. Я рассвирепел. К черту! К черту этих благородных девиц! В жизни есть более серьезные вещи. Сейчас решается судьба родины. Одно слово зятя Кривого Мехмеда вернуло бы его в объятия жены, но он предпочел смерть. Раненый турок мог притаиться в печи и остаться в живых, но он искалечил греческого солдата и погиб. Идет борьба, Катина, борьба! И у нас нет времени волочиться за юбками!
Утром я пошел к врачу и попросил, чтобы меня выписали из госпиталя и послали на передовую, туда, где всего опаснее.
В октябре 1921 года я получил направление в 4-й полк 1-й дивизии. В поезде я познакомился с солдатом-критянином, который тоже вышел из госпиталя и направлялся в тот же полк. Его звали Никитас Дросакис. Он был студентом, считался, как и все критяне, «неблагонадежным», и поэтому его постоянно посылали на самые опасные участки фронта.
Маленький, юркий, с глубоким, проницательным взглядом, от внимания которого ничто не ускользало, он производил на людей очень хорошее впечатление. Он был жизнерадостен, общителен, с каждым находил общий язык, а когда смеялся, казалось, весь светился от чувства любви и доброжелательности к людям. Меня привлекали необычные темы его разговоров, его острые и ясные мысли. Он говорил смело, уверенно; о самых сложных вещах умел сказать просто и занимательно. Солдаты в вагоне играли в кости, проклинали войну, спорили о женщинах. Только в нашей компании разговор шел о политике. Леледакис, критянин из города Кания, фанатично преданный Венизелосу, осторожно подтрунивал над солдатом с острова Саламиса, сторонником короля.
— Послушай, Стафакос, и тебе не надоело столько лет таскать винтовку? У тебя уже голова поседела, а тебя все не демобилизуют! Куда же девались все обещания, которые вам давали, когда был нужен ваш голос? Когда ты уезжал, твоя жена ждала ребенка, а когда вернешься у тебя уже внуки будут!
Стафакос озабоченно чесал затылок, не находя слов для возражения. Какой-то сержант пришел ему на помощь:
— Пусть король здравствует, и тогда все станет на место. Благодарите бога, что он дал нам Константина! Один Константин отдал туркам Константинополь, другой Константин вернет его![17]
— Жалкий ты человек! — закричал Леледакис. — Без Венизелоса не видать нам ни Константинополя, ни Малой Азии! Сама Греция без него на ногах не устоит! А союзники нам не раз кукиш показывали и еще покажут!
Дросакис, обернувшись к Леледакису, с простодушием, за которым скрывалась ирония, спросил:
— У Венизелоса, наверно, красивые глаза, земляк?
— Красивые, Дросакис.
— Ну раз так, значит, англичане и французы поддерживали нас за его красивые глаза! — сказал Дросакис.
Сержант расхохотался.
— Не торопись смеяться, генерал! У меня и к тебе есть небольшой вопросик: скажи, а если бы твоего короля звали не Константином, а, предположим, Алексанром или Вильгельмом, вернул бы он Константинополь?
Неожиданно в дверях показался какой-то офицер и прошел через вагон. Солдаты испугались, замолчали и разбрелись по разным углам. Только Дросакис не тронулся с места, он обернулся ко мне и заговорил тихо и доверительно.
— Слышал? Пустая болтовня! Они не задумываются, в чем корень зла. Повторяют бессмысленно: «Венизелос!», «Константин!» Если б только они! А наша верхушка? Наши руководители? Никто из них не хочет понять, что мы танцуем на краю пропасти.
— Почему ты так говоришь? — удивился я. — Разве наши дела так плохи?
— А по-твоему? Хороши? Я воевал в солончаках и на реке Сакарья, Аксиотис, и от верных людей многое слышал. Понял? Все эти раздутые победы весной и летом в Афьон-Карахисаре, в Эскишехире, в Кютахье нас погубили! В тылу все словно обезумели: флаги, колокола, речи, статьи. А афинское правительство что сделало? Вместо того чтобы использовать момент и укрепить фронт, оно приказывает: «Вперед на Анкару!» С какими силами? При чьей поддержке? Поход в солончаки начали в августе, в самый жаркий месяц в Анатолии! Солнце прожигало до костей! Внутренности пересыхали! Губы и даже язык трескались от жажды, как неполитая земля в засушливое лето! У людей не было ни пота, ни слюны, ни мочи. Чтобы обмануть жару, мы сосали холодные пули. Один мой товарищ, Орестис Бекирис, помешался. Он вскрыл себе вену и сосал собственную кровь, чтобы утолить жажду. А о снабжении лучше и не спрашивай. На исходе были не только человеческие резервы, но и боеприпасы. Турки отступали организованно, с незначительными потерями, заманивая нас туда, куда хотели.
