Наш батальон через сутки боев вывели в резерв бригады, для штурма рейхстага, и мы целые сутки не участвовали в боях. В резерве — это что значит? Мы на одной улице стоим, а на параллельной бой идет. Вот это резерв. В штурме мы так и не участвовали, говорили, что нам не подготовили переправу через Шпрее. Пока в резерве стояли, автоматчики и экипаж нашли бутылки. Думали, ситро, а оказалось — это шампанское, жарко было: напились, и нас немножко повело. Весело было. Надо отдыхать. Легли под машину. И тут началось — бомбили тяжелые бомбардировщики соседнюю улицу — небольшое землетрясение. Танк аж подпрыгивал!
Мы выходили на Александр-плац, ближе к центру. По-моему, это 29 или чуть ли не 30 апреля. Утро. Мы стоим посередине улицы — у стены нельзя, а то может обвалиться или сверху что-нибудь кинут. Впереди ИС-2 нашего корпуса, сзади метрах в 50, поближе к стене, стоит СУ-76. Стоит и стоит. Взрыв! Я стоял сзади своего танка — под машину забрался моментально. Видимо, в самоходку попала мина. Экипаж остался жив, потому что был в подвале. Они-то знают, что в их самоходке оставаться нельзя, если не идешь в бой. А мы наоборот — под машину прятались.
Подошли к Александр-плац. С вокзала по насыпи идет колея, да и сам вокзал находится на уровне второго этажа. Под насыпью были какие-то складские помещения, рядом тюрьма. Получил задачу: занять позицию перед этой железнодорожной насыпью между двумя домами. С этой улицы, где самоходка взорвалась, чуть продвинулись и завернули за угол. Встали — наш танк и еще один из третьего батальона, но командира я лично не знал. Стоим — где что-то зашевелилось, мы туда снаряд или с пулемета. После одного из выстрелов командир орудия упал на колени. Я подумал, что его убило, а оказалось, что наши ремонтники болты, которыми держится специальная накладка на казеннике, не завернули, а забили. Стреляли мы много — за сутки несколько боеукладок опустошали. Стреляли практически по одиночным солдатам. Накладка отлетела и ударила по прицелу, в который смотрел наводчик. Может, он и сознание от удара потерял. Стрелять больше нельзя. Я доложил по радио и получил приказ на отход. Я отошел и за угол — к остову самоходки. Механика-водителя на машине отправил на СПАМ (сборный пункт аварийных машин), а сам решил вернуться ко второму танку. Прихожу, смотрю: машина оттянулась назад, командир танка прыгает с башни, и у него нога подломилась. У него ранение в ногу, кость перебило. Оказалось, что механик-водитель увидел, как появился ствол, и повел машину назад, вместо того, чтобы туда сразу снаряд, как мой экипаж делал — выстрелил, и сразу заряжаем новый. Назад сдал — это же отступление, за это не погладят по головке. Командир, видимо, приказал вернуться назад, они высовываются, а им под башню и фуганули. Наводчика убило, он ниже его, а командира в ногу ранило. Если у тебя инициатива, ты первый вышел на эту позицию, не упускай ни под каким предлогом.
— А в Берлине большие были потери среди танков?
— Потери… у меня же тоже потеря! Я танк потерял, правда, не безвозвратная потеря, но танк не мог участвовать в дальнейших боях. Правда, мне командир батальона дал выпить, сказал, отдохни. А на следующий день: «Вот тебе экипаж, машина осталась без командира, давай, вперед». Первое мая я не помню. Второго мая мы двигались, пересекли Франкфурт-аллею. Капитуляция! Нам приказали прекратить огонь. Неплохо! Для нас шансов побольше остаться в живых. Принимаем капитуляцию. Тут опять наука тоже. Хотя об этом всегда говорили. Один автоматчик сидит и пытается разобраться с пистолетом. Ничего в нем не понимает. Раз-раз, выстрел, и механик-водитель получил тяжелое ранение. Так вот, значит, 2 мая приняли капитуляцию. В основном пехота этим занималась. Мы остановились метрах в 100–150, наблюдали, и все. Тут выходит один немец и начинает стрелять из автомата, ну рядом были его же соотечественники, они ему по голове стукнули.
— На Западе распространена идея, что в Берлине было поголовное насилие и убийство.
— Что вы! Когда с окна стреляют, мы туда из пулемета или автомата, в зависимости от того, какой этаж. Заходили проверять, в подвале сидят гражданские лица, мы смотрим, нет ли среди них военных. Не знаю, может, кто-то что-то, но так чтобы поголовно — нет. Мирных жителей не трогали. Когда видели женщин с детьми — тем более. Когда мы перешли старую границу с Польшей за Познанью, город Бенчен. Мы утром туда нагрянули, остановились у дома. Как раз я заходил автоматчиком. Стол, на столе блюдо, тарелки, что-то наложено, никого нет. Мы в подвал. Языком не владели. Выходите! Кушайте! Садитесь! Мы есть не хотели. Попросили пить: «Дринкен. Дринкен». Налили нам по стакану: «Хозяин, пей первый». Он смеется, выпил. И мы ушли. Вот тыловики могли, особенно те, у кого семьи были расстреляны на Украине и в Белоруссии. Не знаю никакого мародерства, люди разные бывают, может, кто-то злой, что у него семья погибла. Отдельные личности были. Мы еще стояли на плацдарме на Одере, нам объявили приказ Сталина, Верховного Главнокомандующего: «Имеются единичные случаи мародерства и убийства там-то и там-то». Военный трибунал приговорил их к высшей мере наказания и приказал принимать самые строгие меры, вплоть до расстрела. В Берлине немцы своих стреляли больше, наверное.
Ночевали на том же месте. Утром приказ: «Походная колонна марш». Нас вывели на юго-восточную окраину и разместили на позиции зенитных батарей ПВО Берлина. Позиции были бетонированные. Прошла пара дней. Ночью, по-моему, я в наряде не был, стрельба поднялась. Итить твою мать! Ракеты, трассирующие вверх идут. Самолетов не слышно. И вдруг: Германия капитулировала!!! Начали стрелять из пистолетов. Радость, конечно, была. Шансы остаться живым увеличились.
Потом нас перебросили на канал Одер — Шпрее, бараки сборно-щитовые. Мы разместили там парк и обслуживали машины. В конце мая был приказ совершить марш в район Дрездена. Время сумбурное. Переход от боевой к мирной жизни в чужой стране. Какая-то психологическая перестройка. Не совсем веселая, радостная. Сказать, что угрюмая, тоже нельзя.
Я родился 17 апреля 1924 г. в г. Камышлове Свердловской области. Родители мои были простыми рабочими, отец умер, когда мне пять лет исполнилось, мы жили с матерью, нас было трое братьев, я средний. Я учился в свердловской насоновской школе, окончил 7 классов. В конце 1940 г. меня послали на курсы трактористов, которые я закончил зимой 1941 г. Работал рядом с городом, тракторов тогда было очень мало, труд наш ценился. Осенью 1940 г. моих родственников, демобилизованных из армии, стали вызывать в военкомат на переподготовку. Зимой с 1940 на 1941 г. они уходили, и большинство потом не вернулось с фронта. Уже было тревожное ощущение, что-то предвиделось. 22 июня 1941 г. я как раз был на улице, и по радио объявили о начале войны, еще никто не знал ничего. Во второй половине дня объявили: «Внимание! Внимание! Особое сообщение!», и все сразу прислушались, выступал Молотов. Выяснилось, что фашисты вероломно напали на Советский Союз.
После 22 июня началась мобилизация, кто-то добровольно шел, кого-то вызывали в военкоматы и отправляли на фронт. Я продолжал работать, со мной присыпщиком работала уже девушка, в конце 1941 г. мы подготовили наши трактора к следующему, 1942 г. на МТС, машинно-тракторных станциях. Тогда специальных мастерских не было, сами, кто работал, тот и ремонтировал. А потом в 1942 г. по весне наша бригада выехала в поле, в конце мая мой меньший брат прибегает к нам на полевой стан и приносит повестку в военкомат. Явиться надо было в 9.00 утра, а он в поле пришел только к обеду. Я загнал трактор на полевой стан, бригадира не было, умылся в ближайшей речушке и быстренько домой, дома мать уже знала о повестке. Быстренько переоделся и прихожу в военкомат, где-то уже после обеда. А на меня там как напустились, ты, дескать, дезертир, в армию не хочешь идти, мы тебя под трибунал отдадим, я говорю: «Я же не знал! Был на работе». Они поуспокоились, отправили на медкомиссию. Я сразу зашел, там несколько врачей сидело, разделся, меня спрашивают: «На что жалуешься?» Я ведь молодой был, говорю: «Да ни на что я не жалуюсь!» Быстренько посмотрели, сказали, годен. А там, в военкомат уже приехало много молодежи, вызвали со всего района, во дворе стояли. Я до дому сходил, в 20.00 надо было уже в военкомат с вещами. Из военкомата до станции привели, на поезд посадили, и утром мы приехали в Свердловск, в облвоенкомат. Привели, сказали располагаться, а негде было, ночь провели на земле. Утром начали нас распределять: кого в училище, кого сразу формировали и в расположенную там же в городе воинскую часть направляли. Меня не сразу распределили, на третий день направили в нижнетагильскую танковую школу. Я там оказался в начале июня, проучился три месяца. Эту школу только-только эвакуировали из Харькова, так что мы большую часть времени занимались не обучением, а подготовкой школы — копали землянки, готовили классы, теоретических занятий мало было. Сразу по прибытии в Нижний Тагил свозили в баню, выдали обмундирование, тогда еще погон не было, были петлицы, после присягу приняли. В училище кормили не очень, но все же давали. Ближе к концу обучения на практических занятиях показали, где заливается масло в танке. Вначале на тракторе ЧТЗ проехали круг, я же работал уже трактористом, поэтому я проехал метров 100 или 200, и инструктор говорит: «Слазь с трактора». У нас были танки БТ-7, на нем несколько кругов на танкодроме проездил, а потом на Т-34. Командиры в большинстве уже были с госпиталей, в боевых действиях участвовали, можно сказать, инвалиды войны. Учили так — немного теории, практики, на танкодром несколько раз строем водили, он недалеко от училища находился. Стрелкового оружия не давали, только когда на посты охраны ходили, тогда давали винтовку. А так без оружия были, и стрелять никто не учил. В училище проходили подготовку по трем направлениям — механик-водитель, радист-стрелок и заряжающий, командиры машин там не учились. Нас выпустили в начале октября, сразу свели в маршевую роту, разбили на экипажи, по три экипажа вызывали на завод, и там мы получали машины. Экзаменов, можно сказать, никаких не было, нам говорили: «Научитесь там!» Всем механикам присвоили звания сержантов, тогда погон не было, были треугольнички на петлицах.
