С этими мыслями Епифан Парамонович выскочил за калитку и, не замечая ни грязи, ни пузырившихся в полутьме луж, пустился в комендатуру к японскому майору.
Майора Мамуру он в комендатуре не застал. Перепуганный японский солдат бросился на него со штыком и двойным ударом — пинком и прикладом — столкнул его с крыльца.
Поднимаясь из лужи, Епифан Парамонович ни капли не обиделся на японского солдата. Он даже благодарил судьбу за то, что она отвела его от глупого и опасного поступка. Ведь дело могло обернуться, как и вчера, против него самого. Он вызвал японцев покарать своих разорителей и накликал беду на собственного сына. Так может случиться и сегодня. Начнут японцы пытать разведчиков, а те вдруг не выдержат и выдадут командира. Тогда все пропало, конец отцу и сыну. Нет, драться за сына ему надобно без японцев. Он сам должен выиграть его в хитрой карточной игре. Только ходить он будет теперь не с шестерок, как прежде. Ермаковскую породу шестеркой не возьмешь: не тот размах. Надо бросить козырного туза. «Против главного козыря Иван не устоит», — подумал старик и порывисто зашагал к своему дому.
После разговора с отцом у Ивана Ермакова стало так гадко на душе, как, пожалуй, не было никогда. За свою жизнь он испытал немало неприятностей. Но эта, кажется, самая тяжелая, потому что нагрянула от собственной глупости и непростительной слепоты. Все окружавшие люди твердили, что отец его подлец, а он один упрямо доказывал обратное. Даже вчера, уже после того как он воочию убедился, что отец у него презренный отступник, ему подумалось: а не помочь ли ему встать на правильный путь? Выручил разведчиков, спас командира. А ведь спасал-то он не красного командира, а своего сына, как спасает зверь своего детеныша.
Превозмогая головную боль, Иван ходил на нетвердых ногах по комнате — от запертых дверей к окну, от окна к дивану — и все думал, думал о случившемся, старался докопаться, отчего все так нелепо произошло. Почему он боготворил отца, несмотря на людскую молву? Очевидно, от слепой любви к отцу, от сильной веры в его непогрешимость. А больше всего оттого, что ему просто хотелось иметь хорошего отца, чтобы по его образу делать собственную жизнь. Вот он и придумал его в своем воображении таким, каким хотел, чтобы иметь достойный образец для подражания:.
Ивану вспомнился один фронтовой случай. Как-то во время затишья между боями к ним в траншею пришел замполит и сказал, что сражаться они должны так, как сражались их отцы. Завязался разговор об отцах, и Ермаков с гордостью сказал: «У меня отец забайкальский красный партизан!» С каким уважением и даже завистью поглядели на него тогда товарищи! И с какой лихостью Иван дрался в ту ночь с гитлеровцами, чтобы не уронить отцовскую честь. А после боя краснел от стыда: мучился оттого, что не все сказал замполиту.
А теперь вот приходится осознавать, что его любезный родитель не просто подлец, но даже изменник Родины, преступник. Как пережить такой позор? Иногда Ивану казалось, что ему снится кошмарный сон. Но, к сожалению, все происходит наяву. Вот и торшер с рыбками, и заплаканное окно, и названная сестренка у окна — выглядывает, куда ушел отец.
— Да, разыскал я родителя! — крякнул Иван, расстегивая воротник гимнастерки. — Долго искал, провалиться ему сквозь землю, — и вот нашел! Как прав был Степан Жигуров!
— Зачем ты себя расстраиваешь? — спросила Ляля, часто моргая круглыми глазами. — Тебе нельзя волноваться.
— Как же тут не волноваться? Его душить надо, окаянного!.. И зачем подлецам позволяют плодить детей? Чтобы казнились они, глядя на родителей?
— Выдержки у тебя нет. А еще военный.
— Тут камень не выдержит, когда он городит такую чепуху!
— А ты слушай да помалкивай, соглашайся. А придут ваши, повернешь как знаешь.
— По морде ему надо было съездить…
— А японцы? — сверкнула глазищами Ляля. — Ты же погубишь не только себя, но и своих товарищей.
Иван прошелся по комнате, подошел морщась к заплаканному окну и тихо, в раздумье проговорил:
— Товарищей губить нельзя.
— Вот то-то и оно. А ты, может, уже загубил их. Неизвестно, куда пошел твой разлюбезный батя. Может, за японцами.
Едва успела она это сказать, как в сенках скрипнула дверь, послышались шаги. Иван поспешил к дивану, вынул из-поц подушки трофейный маузер. Шаги приближались. В дверях щелкнул ключ, вошел отец — один, без японцев.
— На дворе ночь наступает, а тут не до сна, — сказал он со вздохом. — Прямо хоть глаза выколи.
— Доругаться пришел? — спросила Евлалия.
— Нет, дочь, не угадала, — крутнул головой отец. — Я пришел докончить разговор, выложить все, что имею за душой. Хотел до утра подождать, но до утра ишо дожить надобно, а снасти у меня ужо подтерлись, скрипят на поворотах…
— Ну, договаривай, — согласился Иван.
— Давай, сынок, мы с тобой потолкуем, как мужик с мужиком. А ты марш отседова! — зыркнул он на дочь. — Знай, сверчок, свой шесток!
Когда Евлалия вышла, Епифан Парамонович сел в кресло на ее место, потер синим платком покрасневшие глаза и начал издалека:
— Вспомнилось мне сёдни, как я до революции, когда тебя ишо на свете не было, чертомелил в работниках у Митрофана Кобыченка. Послал меня Митрофан как-то по весне на остров за сеном. Снега подтаяли, вся Шилка водой взялась. И вот лед не выдержал, и я утопил лошадь. Смертным боем бил! Отдохнет, подлец, да ишо, да ишо! Сыновей на помощь призвал. Все ребра они мне переломали, все зубы выбили. Уполз я, помню, на сеновал весь в крови, стал на колени лицом к восходу и дал перед богом страшную клятву. Побираться пойду, в три узла завяжусь, но не отдам в работники свово сына, ежели он у меня когда-нибудь будет. Вором стану, разбойником пойду с кистенем на большую дорогу, но сделаю его хозяином. Эта клятва стала планидой на всю мою жисть. И не было часа, чтобы я не помнил про нее. По крупинке, по зернышку собирал. Грех на душу брал, кары господней не страшился. И все-таки добился своего!
Отец с минуту помолчал, громко высморкался и продолжал дальше:
— Вот по тому самому я и разобиделся давеча, когда ты стал чихать на мое добро. Ну что поделаешь? Стерплю. На то и родители, чтоб детячьи обиды переносить. Трудная отцовская должность…
— П-потому, наверно, некоторые отцы и бегут от нее, — бросил Иван с горькой усмешкой.
— Понимаю: не дурак. В самую грудь норовишь. Ну, бей отца, не жалей его. — Он шагнул к дивану, скрипнул сапогом.
— Это я к слову, — принужденно улыбнулся Иван, желая ослабить отцовскую обиду, не разозлить его снова.
— Ершистый ты вырос. Палец в рот тебе не клади. Ермаковская порода! Может, и про лавку ты правильно. Что об карасий мараться? Ежели падать — так с хорошего коня. Так, что ли, Иван Епифаныч?
— Конечно, — согласился Иван.
— Вот я и хочу возвести тебя на такого коня, поднять на такую высоту, которая тебе и во сне не снилась.
— Ну, давай, давай, поднимай, — усмехнулся Иван.
— Только ты не ухмыляйся. И не думай, что твоему отцу дать тебе нечего: он, дескать, все тот же Тишка да Епишка. Расписаться не умеет. Шалишь, братец! Я и без грамоты подальше тебя вижу.
Сделав такое предисловие, Епифан Парамонович пододвинулся поближе к сыну и бросил на кон свой главный козырь.
— Знаешь ли ты, гусь лапчатый, что чуринская торговая фирма доживает последние дни? Ах ты не знаешь этого! Так вот слухай, я тебе сычас поясню. Выродилась фирма к чертовой бабушке! А главный наследник всех богатств Кирьян — пропащий человек: не вылазит из кабаков.
— Ну и бог с ними — и с фирмой, и с Кирьяном, — сказал безразлично Иван, думая в эту минуту о том, скоро ли придет бригада и как дожить до ее прихода.
— Хэ… Бог с ними! Нет, ты послушай дальше. — Отец еще ближе пододвинулся к сыну. — А знаешь ли ты, что этот самый Кирьян скоро пойдет под венец с твоей сестрицей Евлалией Епифановной? Смекаешь, куда дело поворачивается?
— Под венец с пьяницей и распутником? — не выдержал Иван. — Как же т-ты можешь? Он же погубит ее!
— Не успеет он погубить ее, сам раньше подохнет к чертовой бабушке, — успокоил его отец. — Намедни едва отходили — совсем посинел. А в другой раз можно и не отхаживать. Можно даже помочь ему убраться, чтоб не вонял на дороге.
Епифан Парамонович все ярче расписывал фантастические «планты», стараясь увлечь ими сына. А Иван с ужасом смотрел на отца и все больше удивлялся: так вот какой у него отец! Такой человек не остановится ни перед чем, если потребует цель. Но Епифан Парамонович, захваченный своими планами, не заметил этого удивления и, разбросав в стороны свои крепкие скрюченные руки, будто ловил кого, продолжал полушепотом дальше:
— И вот несметные чуринские богатства переходят в наш дом, в наши руки! Понимаешь? Евлалии они ни к чему — какой из бабы купец? Я же, сам видишь, стар. Значит, все добро идет к тебе. Ты становишься богатейшим купцом маньчжурского царства. Получай ключи от самых дорогих магазинов Китая! Садись в самые дорогие мириканские машины! А ну, расступись, разная шваль! Едет купец первой гильдии Иван Епифанович Ермаков! А здесь не поживется — кати хоть в Японию, хоть в Париж!
