Минутное чувство щемящей скорби захлестнула хлынувшая волна негодования. Да, имя отца, как и матери, священно. Но разве это отец? Можно ли считать отцом негодяя, который забыл про отцовский долг — обманул и осквернил его самые светлые сыновьи чувства? Можно ли называть отцом злодея, который толкал сына к измене, чтобы сделать его презренным отступником? Да какой же это отец, если замахнулся на жизнь его верных друзей?!
Тревога за судьбу разведчиков электрическим током пробежала по всему телу. Что там с ребятами? Живы ли они? Может быть, самураи по указке наводчика уже ворвались в божий храм и размахивают там самурайскими мечами? Надо скорее, как можно скорее спешить к ним — ползти, двигаться любым способом, но спасти их любой ценой.
Тряхнув отяжелевшей головой, Иван поднялся на колени, с трудом встал и, держась обеими руками за перила, поплелся вниз. На последней ступеньке крыльца столкнулся с Евлалией.
— Отмучил мою душу, царство ему небесное, — без сожаления промяукала она, поспешая в дом.
— Ты хоть зарой его в землю по-человечески. Зарой вместе с японцами: к ним он бежал, — сердито бросил Иван.
Но Евлалию в эту минуту беспокоило совсем другое.
— Господи боже мой! — запричитала она. — Двери-то, двери раскрытые. Растащат все до нитки…
— Пятаки бежишь собирать, купчиха Ермакова? — язвительно прохрипел Иван. — Помешались вы на этих пятаках, будьте вы трижды прокляты!
Он крепко выругался и направился, пошатываясь, к чуринскому поместью.
Приближался рассвет. На востоке сквозь разорванные тучи с трудом пробивалась утренняя варя. Легкий ветерок разгонял стелящийся по земле дым, оттесняя его в горы. Купеческие склады уже не горели, а просто чадили. За кирпичной стеной что-то обвалилось и в небо взмыл черный султан копоти, пронизанный мириадами мелькающих искр.
Завернув с улицы в переулок, Иван перевел дыхание и вдруг услышал раскатистый треск пулеметной очереди, а потом уловил глухой, надрывный шум танковых моторов. Все ясно: пришли тридцатьчетверки! Вот почему так дружно улепетывали заморские завоеватели!
За поворотом он угодил в канаву, заросшую бурьяном. А когда выбрался из нее, убедился: его предположения оправдались. На улицу выкатилась забрызганная грязью тридцатьчетверка и, лязгая гусеницами, помчалась к задымленному чуринскому особняку. За ней прогрохотала вторая. Ермаков успел разглядеть торчавшую из люка приметную голову Андрея Хлобыстова и вцепившихся в десантные скобы братьев Охрименко.
— Наши! — выдохнул Иван, потом недовольно, с укором пробурчал: — Не могли пораньше, разгильдяи…
Теперь его волновало только одно: уцелели или не уцелели разведчики, затаившиеся в церквушке? Глянув на плывущий в тучах купол колокольни, Иван заспешил к площади. Шел тяжело, неуверенно, покачиваясь из стороны в сторону. Раскалывалась, как после угара, голова, а в ушах гудел и переливался вальс «На сопках Манчьжурии». В темноте натолкнулся на плетень, порвал маскхалат и сильно ушиб правую ногу. От адской боли застонал, но все-таки нашел в себе силы подняться и идти дальше. Его вело вперед самое светлое и самое чистое чувство, именуемое войсковым товариществом.
В церковной ограде пусто. На темно-зеленых дверях чернел пузатый замок. Иван метнулся к зарешеченному окну, вскочил на выступавший край каменного фундамента, с придыханием позвал:
— Ребята, это я. Танки наши пришли. Вы слышите? Ему никто не ответил.
Из разбитого окна потянуло ладаном и сгоревшим воском.
Ермаков несколько минут постоял и медленно, цепляясь за каменную ограду, поплелся к площади. Неожиданно ему навстречу выбежали Шилобреев и Ахмет. Они выбрались из церквушки через тайный ход и уже рассказали танкистам о своих злоключениях.
— А Санька где? — спросил Иван, предчувствуя недоброе.
— Скончался… — печально ответил Ахмет.
Ермаков опустил голову. Ему жаль было до слез павших фронтовых друзей, с которыми делил в войну и горе и радость. Не пройдет летним утром по росистой траве Санька Терехин, не запоют больше голосистые танкисты, не увидит белых садов над тихой Шилкой мечтатель Сулико. И на приреченской улице в Ольховке вырастут уже не пять домов, как было задумано, а только три, да две березки в стороне — на память о тех, кто сложил свою голову за Большим Хинганом…
Ермаков глухо кашлянул и направился к тридцатьчетверкам, остановившимся посреди базарной площади. Увидев в траве сорванный с крыши флаг, который приколачивал вчера Терехин, приказал:
— Поднять над городом флаг!
— Есть, поднять флаг! — с готовностью ответил Ахмет и, схватив красное полотнище, полез на крышу купеческого особняка.
Подойдя к Хлобыстову, Иван толкнул его плечом, упрекнул, сам не ведая за какие провинности:
— Что же ты замешкался, машинная твоя душа?
— Будто не знаешь, Ермак Тимофеевич, — с горечью ответил тот, не подозревая даже, как вовремя и кстати перекрестил друга.
— Видишь, что получилось?
— И это после капитуляции! — возмутился Андрей.
— Прямо взбесились!
— Значит, мало били! — Хлобыстов взмахнул кулаком и с ненавистью поглядел на восток, куда скрылись японцы. — До моря будем гнать! До Порт-Артура!
Рев танковых моторов нарастал. В косых подвижных лучах двуглазых фар заходили, задвигались, будто проснувшись, мокрые серые фанзы. Около них мельтешили, подпрыгивая, голые черноголовые китайчата, суетились оборванные китайцы, махали над головами круглыми соломенными шляпами, кричали: «Вансуй, вансуй!»
Ивану хотелось сказать этим незнакомым людям добрые ответные слова, пожелать им десять тысяч лет жизни, но у него не хватало сил. Щемящая боль сжимала сердце, перехватывала горло: он навсегда потерял в этом городе не только фронтовых друзей, с которыми прошел всю войну, но еще и отца. Не того, что валялся теперь бездыханным трупом на грязной городской улице, а того, который мерещился ему в детских снах — на лихом коне, с обнаженной шашкой.
Ермаков глянул на полыхавший над крышей флаг, тихонько привалился к дрожащему борту тридцатьчетверки. У него было такое ощущение, будто он преодолел еще один, самый крутой хинганский перевал, выбрался из затхлой пропасти и вот теперь, очутившись на воле, торопливо хватал сухими губами свежий воздух, жадно глотал его крупными глотками, утоляя неуемную жажду.
Перевал позади. В город входила родная гвардейская бригада — его дом и боевая семья!
Школа колхозной молодежи.
