Эх, жареной бы сейчас, на сливочном маслице! — мечтательно произнес Юрка Талан.
— Ничего, и печеной обойдешься, — пробасил Араюм.
Когда картошка испеклась, ребята позвали воспитательницу, которая доставала из телеги какой–то узел:
— Мария Владимировна, мы вас ждем! I
— Сейчас, мальчики, сейчас! Пока она шла к костру, девчонки расстелили на земле чистые, еще не использованные мешки — и сидеть не грязно, и вместо скатерти сойдет.
В узле, который принесла Мария Владимировна, были хлеб, соль, бутыль конопляного масла и несколько мисок. Хлеб, соль и картошку поделили, масло разлили по мискам, и «пиршество» началось.
Ох, и вкусна же была печеная картошка, которую, прежде чем отправить в рот, разламывали пополам и 1 обмакивали в душистое конопляное масло! j
Хорошо поработав на свежем воздухе, ребята изрядно проголодались и теперь небогатую свою еду уплетали вовсю. С ними вместе обедали две немолодые уже колхозницы.
— От жизнь пошла, — вздохнула одна, — гостей работать заставляем!
— Гости не гости… А что делать? — отозвалась другая. — Мужики воюют, а нам, бабам, хоть разорвись! Немного нас в колхозе–то.
— Да, тяжело вам, — посочувствовала Мария Владимировна. — А за нас вы не переживайте. Мальчишки наши к труду приучены, да и девочки тоже.
— Так–то оно, может, и так. Только тяжко глядеть, как они над бороздой горбатятся. Им бы ищо в игры играть…
— И вовсе мы не горбатимся, — сказал отдохнувший и сытый Петька Иванов. — Это не работа, а одно удовольствие! — совсем расхорохорился он, а у самого противно ныла поясница. — Было бы что копать!
— Петька, — позвал его от соседнего костра Талан. — Иди сюда, дело есть!
Возле второго костра, горевшего неподалеку от первого, собрались почти все мальчишки. Они о чем–то спорили, но негромко, очевидно, чтобы не привлечь внимания Марии Владимировны. На земле сидел Рудька — Лунатик и стаскивал с ног ботинки. Потом он глянул на костер, на ребят и встал.
— Что у вас тут? — спросил, подходя, Петька. — Примерка обуви?
— Тш! — Талан приложил палец к губам. — Марья услышит…
Между тем ребята подбросили в костер охапку хвороста, и пламя, разгораясь, взметнуло вверх длинные языки огня.
— Рудька похвастал, что с завязанными глазами перепрыгнет через костер, — сообщил Талан. — Причем босиком…
— Не дури, Лунатик, — слышались голоса. — Надень хоть ботинки. — Что как не рассчитаешь и в самые уголья угодишь?
— Поджаришься!
Но Рудька только ухмылялся. Он отсчитал от костра десять больших шагов, повернулся к нему лицом, достал из кармана замызганных штанов кусок — оторванной от чего–то холстины и сам завязал себе глаза. Петьке стало как–то не по себе.
— С чего это он представление устраивает?
— Жорка его трусом обозвал, — объяснил Талан, — а Рудька говорит: «Сам ты трус, а если пет — прыгни вслепую через костер». Жорка в ответ: «Прыгай сам, посмотрим, как это у тебя получится!» Ну, того и заело: «Я‑то, — говорит, — прыгну. Глаза завяжу и прыгну. Босиком даже…»
Заметив, что Петька чуть ли не с испугом смотрит на приготовления Рудьки к прыжку, Талан поспешил успокоить товарища:
— Да ты не бойся: сколько шагов он отсчитал, столько и пробежит, потом прыгнет. Видишь, у костра ребята стоят? Если Лунатик и угодит в огонь, его вмиг выдернут…
В это время Рудька размашисто побежал, еще мгновение — и он взметнулся над языками пламени.
— Молодец! — восхищенно вырвалось у Талана, и в тот же миг страшный вопль Рудыкии резанул всех по ушам.
Свалившийся по ту сторону костра Рудька катался по земле, истошно воя.
Ребята бросились к нему. С другой стороны, спотыкаясь о картофельные рядки, спешила перепуганная насмерть, ничего не понимающая Мария Владимировна.
А случилось вот что: благополучно перемахнув через пылающий костер, Рудька, приземляясь, напоролся босой ногой на небрежно брошенные кем–то железные грабли. Острые зубья насквозь пробили ему ступню.
Мария Владимировна и сочувственно охала, и негодовала:
— Глупые мальчишки! Уже ведь большие, а ведете себя, как дети. Тоже мне храбрецы… с завязанными глазами!
Быстро запрягли интернатского мерина Ночку, посадили Рудьку на телегу, и Талан помчал его в амбулаторию.
— После перевязки отвезешь в больницу! — крикнула Мария Владимировна. — Пусть ногу осмотрит хирург! И поскорей возвращайся, работы еще много!
…И снова вонзались в податливую землю лопаты, сгибались и разгибались спины, сыпалась в мешки из корзин картошка.
Костры догорели, и лишь легкие дымки вились над остывающими углями, покрытыми туманным пеплом. Но вскоре заморосил дождь, и дымков не стало.
27 сентября 1944 года наши войска освободили город Таллин, а 13 октября — Ригу.
Теперь каждую неделю ребята переставляли на карте красные флажки — все дальше, на запад…
Близился день Великой Победы.
* * *
Зима пришла рано, и по первым ее снегам уезжала Надя, дочь райвоенкома Шлыкова.
Получилось все неожиданно, как, впрочем, и бывает в жизни.
Еще день назад Петька бегал с Надей на коньках но льду Среднего озера и знать ничего не знал о скорой разлуке. А вчера весь день и сегодня валил крупный, но сухой и веселый снег, и Талан соблазнил Петьку испробовать на лыжах крутой огородный спуск к озеру, кончавшийся трехметровым обрывом. Пошел с ними и Толька Дысин.
И коньки, и лыжи были для Дысина делом темным и страшным, но подышать свежим морозцем и посмотреть, как другие «шею ломают», это он мог.
Отбросив в сторону палки, чтобы рукам вольней взмах дать, первым ринулся вниз, к обрыву, Юрка Талан. Над заснеженным уже озером он вспарил, как стремительная птица, и лихо, с разворотом, приземлился, выпустив из–под лыж снежновихревой веер… Да, прыгнул Талан красиво!
Следом рванулся Петька, несколько неуклюже и не совсем уверенно.
— Падай мягче, — съехидничал вслед ему Дысин. — Все равно упадешь, так приноровись!
С такого обрыва Петька прыгал впервые в жизни, и стало ему страшновато. Но лыжи несли его, ветер посвистывал в ушах, и вот уже неодолимая сила скорости швырнула его с трамплина вперед и вверх…
Наверное, Дысин сглазил — упал Петька плохо, на самый копчик, и весь взвился на заснеженном льду: от боли и стыда за такую неловкость.
Тотчас рядом с ним звонко хлопнули о снег чьи–то лыжи — приземлился другой прыгун. Петька повернул голову и увидел… Надю.
Она подъехала и спросила участливо:
— Больно?
— Ничего, — растерянно, ответил Петька. — Уже проходит. — Он осторожно поднялся, боясь расшевелить в себе боль, и стал отряхиваться от снега.
— Ты двигаться–то можешь? Петька попробовал.
— Могу, Только, пожалуй, лучше без лыж.
— Тогда отнеси их и пойдем ко мне. С отцом попрощаешься. Уезжаем мы завтра.
— Это как же? — опешил Петька. — И ты? Вчера не уезжали, а сегодня… то есть завтра, уезжаете? Так сразу не бывает…
От растерянности он даже не спросил, куда. уезжает Надя с отцом. Ему и в голову никогда не приходило, что она может куда–то уехать!
— Бывает, — вздохнула Надя. — Не забывай, что мой папа военный. Приказали — значит, надо. Сначала мы заедем в Москву, а потом в Вологде жить будем. Это совсем недалеко от Ленинграда. Адрес я тебе пришлю, как устроимся…
* * *.
Штыковы уезжали днем, и, чтобы проводить Надю, Петька удрал из школы с последнего урока. Немного замешкавшись, он выскочил в коридор, когда медный колокольчик в руках старой технички уже возвестил о конце перемены и учительница географии Анфия Григорьевна направлялась в класс.
— Иванов, ты куда? — окликнула она чуть не сбившего ее с ног ученика.
— Живот схватило, — Петька страдальчески скривился и помчался дальше.
Сбежав со школьного крыльца, он для отвода глаз, на тот случай если за ним наблюдают, направился в глубь двора, где находились уборные, обогнул их, огородами выбрался на дорогу и заспешил к Надиному дому.
Он чуть не опоздал. Возле дома стояли готовые тронуться в путь сани, запряженные двуконь. Возле лошадей ходил, прихрамывая, бородатый мужичок в подшитых толстым войлоком пимах и в последний раз оправлял упряжь. Вещи были уложены, Надя уже сидела в санях, на сене, и отец укутывал ее ноги, обутые в валенки, бараньим тулупом: дорога предстояла длинная.
— А, Петя! Проводить пришел? Очень приятно. — Комиссар протянул Иванову руку: — Здравствуй, дружок, и прощай… Нам, брат, пора — лошади застоялись, да и время не ждет.
— До свиданья, — сказал Петька и шмыгнул замерзшим носом. — Я вас помнить буду.
— А ты чего умолкла? — повернулся комиссар к дочери. — Попрощайся.
