— Ы-ы! — промычал Васька. — Пу–у–устите!..
— Ну и нахал ты, — рассердился и Петька. — Сначала по мордам, а теперь воешь? — Он выплеснул Дадаеву в лицо ковшик звенящей льдинками воды и выволок за шкирку в коридор.
Оказывается, когда вдвоем, то не так уж все и страшно.
По–настоящему Петька разозлился только теперь. Так старались, терпели, облизывались… и остались ни с чем. Надо было еще там, на улице, съесть эти сырки!
Но, глянув на Дысина, он перестал обидно возмущаться: Толька плакал и мокрым полотенцем утирал разбитое лицо.
— Ну да ладно, — попытался успокоить его Иванов, — чего теперь переживать, Васька свое получил.
— И сырки тоже… получил, — буркнул Толька.
— Забудь о них. Пойдем лучше в Гагарина, картошку менять. Там уже мужики раненые домой по–возвращались. В таких домах за бумагу много картошки дают, больше, чем за деньги! Брошюрки разные — те на курево идут, а белая бумага — на письма. Сейчас много писем пишут!
Гагарино — небольшое село — находилось километрах в пяти от Бердюжья. Туда и обратно — десять. Дысин заколебался.
— Опять по морозу топать? В такую даль!
— Но его колебания были недолгими.
— В комнату влетела разгневанная Мария Владимировна:
— За что вы избили Дадаева? Какой ужас! И чуть не задушили!
— Петька глянул на Тольку, Толька — на Петьку, и оба насупились. Ну и Васька! Сам затеял драку, а когда получил отпор, побежал и наябедничал! Этого они от него все же не ожидали. Но они–то не ябеды и ничего не скажут про сырки!..
— Что же вы молчите? Отвечайте!
— Мы его. не избили. Он получил сдачи, — сказал Толя Дысин.
— Сам полез, — подтвердил Петька.
Мария Владимировна только руками всплеснула:
— Ах, сам! Может, он сам себя и за нос укусил?
— Нет, это мы…
— Спасибо за признание. — Мария Владимировна слегка наклонила голову в иронической благодарности. — Так вот, — заключила она резко, — о сегодняшнем вашем поведении мы еще поговорим…
И ушла.
— Не привыкать, — сказал ей вслед Петька. Оставшись одни, приятели повздыхали, повозмущались подлым Васькиным поведением, который свалил на них одних всю ответственность за случившееся, пожалели, что ему еще мало попало, и наконец успокоились.
Потом Толька отогнул матрац на своем топчане, достал из–под него пару толстых брошюр, которые хранил, чтобы писать на них в школе, надел шапку, пальто, сунул брошюры в карман и буркнул:
— Ну чего сидишь? Пошли.
— Куда? — спросил Петька, размышлявший в это время о человеческой несправедливости.
— В Гагарино. Сам ведь звал…
У Петьки нашлось десятка два листков чистой бумаги, он положил их за пазуху, хотел было присоединить к ним почти новый учебник русского языка, лишь местами заляпанный кляксами, но передумал и спрятал его под подушку.
Мы пойдем в Гагарино,
Чтоб есть картошку жарену.
Раздобудем верный харч —
Не страшна нам будет Чач!
Такие стишки продекламировал Петька, пока неторопливо спускался по скрипучей деревянной интернатской лестнице. Он что–то еще бубнил себе под нос, и, может быть, это продолжалось бы долго, но Дысин прервал его, когда они оказались за околицей.
— И бормочешь, и бормочешь, как помешанный, — сказал Толька, увязая в сугробах неуклюжими валенками. — Не бубни, думай о деле.
— Я частушку сочиняю, как нас обидели, — сказал Петька. — Разве это не дело?
Он был настроен благодушно: недавние неприятности окончились, под ногами успокаивающе поскрипывал снег, мороз был не такой уж сильный, и все получалось вроде бы как надо.
Но вскоре погода начала быстро портиться. Сильнее стал завывать ветер, и белая муть закрыла небо. К счастью, сквозь снежную заметь уже зачернели избы села Гагарине.
— Ты не бойся, — успокоил приятеля Петька, — теперь дойдем.
Смеркалось. Пуржило все сильнее.
— Ну тебя к черту, стихоплет, — рассердился Дысин. — Всегда с тобой в какую–нибудь историю попадешь! — Он повернулся спиной к ветру и стал завязывать под подбородком тесемки шапки–ушанки.
Ветер уже завывал, как бешеный, и больно хлестал по лицу острым, как осколки стекла, снегом. Крепчал и мороз.
Они постучались в первую же избу. Постучались раз, другой… Им никто не ответил. Толкнулись в дверь, она оказалась незапертой. Вошли в сени. Петька обо что–то споткнулся, и раздался страшный грохот. Пустые ведра попадали под ноги…
А Толька уже нащупал и потянул на себя разбухшую от избяного тепла дверь в комнату.
— Кто там? — услышали они наконец живой человеческий голос.
Навстречу им шаркала громадными и, очевидно, очень теплыми войлочными туфлями розоволицая и пышнотелая молодая женщина.
— Ой, хлопчики! — затараторила она на украинский манер. — И поморозились же вы! И откуда такие гарные хлопчики? Детдомовские, что ль? Заходь–те же, заходьте! Я сейчас кипяточку вам, чаю–то нет…
— Не надо кипяточку, тетя, — сказал Петька. — Нам бы картошки…
— На бумагу обменять, — пояснил Дысин. — Есть и белая, и печатанная.
— Нужна бумага, нужна, — закивала женщина. — Дам я вам картофелю, только вы сами потрудитесь, будьте ласковы.
Она откинула крышку подпола, вручила ребятам старый помятый котелок, огарок свечи, наказала долго не задерживаться, а сама прислонилась спиной к дверям горницы, откуда доносились громкие и чуть хмельные мужские голоса. — Забирайтесь, ребятки, в подпол, забирайтесь, — заторопила мальчишек жизнерадостная хозяйка, и они почти скатились вниз по крутой лесенке туда, откуда шел знакомый, чуть пыльный запах хорошо сохранившейся картошки.
К счастью, свечной огарок не погас, и они не остались в темноте.
Картошкой был завален весь подпол. Ее много было, очень много, а наполнить ребятам разрешили только небольшой котелок. Правда, бумага — плата за картошку — находилась еще при них и можно было с хозяйкой поторговаться.
— Ладно, берем да и пойдем. Картох двадцать в эту посудину влезет, — пробурчал Дысин. — Отогрелись, и на том спасибо. Теперь обратно как–нибудь доберемся. Главное — не зря сходили.
Над их головами раздались тяжелые шаги, мужские голоса. Очевидно, хозяин провожал гостя, и они вышли сюда из горницы.
— А кто заходил, Даша? — расслышал Петька очень знакомый голос. И радостно вздрогнул. — С кем ты тут разговаривала?
— Да это вакуированные, картошку меняют…
— А на что меняют?
Петька, торопясь, выбирался из погреба. Оказавшись наверху, он кинулся к молодому худощавому мужчине со светлым чубом.
— Василий! Дядя Вася! Здравствуй!
— Ба! — удивился Ахнин. — Старый знакомый! Ну, здравствуй, браток! — И, повернувшись к бородатому мужчине, опиравшемуся на костыль, представил Петьку: — Знакомься, Федя. Ленинградец, Петр Иванов. Мы с ним вместе больничные койки пролеживали,
В это время из подвала вылез и Толька с котелком картошки и огарком свечи в руках.
— Да-а… — протянул раздумчиво Ахнин. — Так это вы, значит; за провиантом пришли? А чем расплачиваться хотите?
— У него брошюры… — начал было Петька.
— Ты познакомь–ка сначала.
— Его зовут Толя. Анатолий Дысин. У него для обмена — брошюры, а у меня бумага белая. Вот, — он извлек из–за пазухи пачку чистой бумаги. Достал и Толька свой «товар».
Ахнин взял и то, и другое, молча глянул на Дарью, потом на котелок с сырой картошкой и перевел взгляд на Федора. Хозяин дома нахмурился и вдруг стукнул костылем об пол:
— Лезь, Дашка, вниз! И набери хлопцам полное ведро. Да поживее, жадная твоя душа!
Хозяйка заперечила было, но Федор прикрикнул на нее, и она не посмела ослушаться.
Вскоре полное ведерко отборной картошки стояло перед ребятами.
— Вот теперь порядок, — улыбнулся Василий Ахнин и протянул хозяину Толькины брошюры. — Возьми, Федя. На курево сгодятся. А хорошую бумагу мы отдадим хлопцам обратно. У них ее тоже не густо. Пусть домой письма почаще пишут. Не возражаешь?
— Чего уж там, — махнул рукой бородач. — Разве я не понимаю?!
Потом сели пить фруктовый чай с сахарином и горьковатыми просяными лепешками. Ребята отказывались, смущенные такой неожиданной щедростью, но Федор пригрозил, что запрет дверь и не выпустит их, пока они не «сугреют нутро» на дорогу. Да и бывший лейтенант поддержал его.
Пришлось согласиться, так как на дворе быстро темнело, а в интернат огольцам надо было вернуться не очень поздно.
Хозяин предложил им остаться переночевать, но тут уж решительно воспротивился этому предложению Василий: мол, ребят начнут искать, многие люди «войдут в напрасное беспокойство», а мальчишкам будут большие неприятности.
— Пусть они идут, — сказал Ахнин, — а я провожу их, чтобы не потеряли дорогу и не замело их в поле. Мне тоже пора — загостевался.
