— До свиданья, — сказал Петька и шмыгнул замерзшим носом. — Я вас помнить буду.
— А ты чего умолкла? — повернулся комиссар к дочери. — Попрощайся.
— Мне плакать хочется, — тихонько ответила она. — Ну, трогай, — сказал Штыков возчику и, легонько похлопав Петьку по плечу, тоже сел в сани.
— Н-но! — крикнул мужичок, боком заваливаясь на передок саней и дергая вожжи.
Сани тронулись. Сначала лошади пошли шагом, но бородач снова прикрикнул на них, подхлестнул, и они резво зарысили. Петька побежал было за ними, но вскоре отстал.
— Проща–ай, Пе–е–етя! — донесся до него голос Нади. — Я тебе обяза–а–ательно напишу-у!..
И пока сани и лошади не превратились в черную. точку на белой ленте большака, он видел, что Надя все машет ему рукой. [:
Вечером, сидя с гитарой в руках на топчане и paзучивая с помощью Новожилова новые аккорды, Петька вдруг заявил:
— Войне скоро конец.
— Подумаешь, удивил! Это теперь все знают! — хмыкнул Дед.
— Очень скоро, — уточнил Петька. — Мне сам военный комиссар Штыков об этом сказал. Он сегодня уехал.
— И его дочка, — ехидненько ввернул Дысин.
— Не в этом дело!
— А в чем? Предсказатель! — хохотнул Жорка Грек.
— В том, что мы скоро вернемся в Ленинград! — Откуда знаешь?
Ну что он мог ответить? Что фашистов повсюду бьют и они бегут туда, откуда пришли? Что в интернате стали лучше кормить, а ребятам теперь часто приходят письма и даже денежные переводы? Что в селе перестали призывать семнадцатилетних пареньков, а в школе уменьшили количество уроков по военному делу? Или что…
— Я наблюдаю и делаю выводы, — сказал Петька. — А теперь не мешайте мне учиться играть. — И он взял мажорный аккорд.
В разрисованные морозцем замысловатыми узорами окна ярко светило солнце, жарко пылали в печке сухие березовые дрова, и от нее тянуло приятным теплом.
Было ясное воскресное утро, и после, завтрака интернат заметно опустел. Старшие ушли в лыжный поход — в рощу и на Становое озеро, а младшие — кто на Среднее озеро (благо оно было рядом), кто просто на улицу — побегать на коньках, покататься с горок на самодельных санках или на ледяных кругляшах, поваляться в чистом, сказочно–белом, сухом и искрящемся снегу.
Толя Дысин получил сегодня от своей тети перевод на пятьдесят рублей и письмо. Мария Владимировна дала ему десять рублей по случаю воскресенья, а остальные сорок оставила у себя на сохранение.
По воскресеньям на площади, неподалеку от интерната, бывал базар, и Толька пригласил Иванова: «Сходим, купим чего–нибудь, но сначала я на письмо отвечу».
Поэтому с ребятами они никуда не пошли — ни в рощу на лыжах, ни на озеро.
Толька достал из–под тюфяка слегка помятый лист чистой бумаги, взял с подоконника непроливайку и вставочку, подвинул поближе к столу табуретку, сел, поерзал, устраиваясь поудобней, и начал писать:
«Здравствуй дорогая тетя Валя! Давно от тибя нет писем. Или ты не стала писать оттого, что я не писал долго? Я не писал оттого, что у меня уши болели. А севодня я письмо твое получил и пишу ответ. Сичас я жив–здоров. Валя, кормят нас теперь не плохо. На обед дают суп гороховый с картошкой, на второе пюре картофельное с луком, на завтрак и на ужин дают хлеп с маслом и чай неслаткий, но чаще всего хлеб без всево, но зато чай сладкий…»
Толя Дысин грамотеем не был и знал это. Он хотел писать без ошибок, но одного хотения мало. Он наизусть вызубривал правила орфографии и синтаксиса, но они тотчас забывались им, как только он брал в руки перо и бумагу. Поэтому он писал мучительно, подолгу задумываясь над каждым словом, пока это не надоедало ему. Тогда он начинал спешить, и ошибки множились, наскакивая одна на другую.
В ожидании, пока Дысин напишет письмо, Петька вынул из кармана рубашки, сшитой «под гимнастерку», маленькое Надино фото, которое она подарила ему накануне. своего отъезда, и долго рассматривал веснушчатое лицо курносой девчонки с жиденькими косичками. Потом он спрятал фотокарточку, взял гитару и вполголоса запел:
В кармане маленьком моем
Есть карточка твоя, —
Так, значит, мы всегда вдвоем,
Моя любимая…
А Толька упрямо продолжал писать:
«Тетя Валя! Пришли мне бумаги для черчения, марок для колекции, открыток с картинками и фотокарточек разных садов, парков, бульваров, сданий и другие. Еще пришли мне бумаги белой писать тибе, а то это последняя, а в школе пишу на газете и той мало. Досвидания! Цылую крепко! Толя».
В самом низу листа, слева, на оставшемся свободном месте он нарисовал горящий фашистский танк и пушку на гусеничном ходу, которая стреляла по самолетам со свастикой…
— Фу, — сказал он, вставая из–за стола и тяжело отдуваясь, — кажется, все. Теперь пошли, пока на базаре торговля не кончилась. — Сложив листок треугольничком, он написал адрес и сунул письмо в карман: — По дороге опустим.
Быстро одевшись, они вышли на улицу. Сначала бросили письмо в почтовый ящик, а затем, минуя большой сквер на площади, торопливо направились на базар — к нескольким длинным деревянным прилавкам под открытым небом.
Торговцев было немного, но и покупателей тоже — цены «кусались». Продукты продавались крупными мерами: сливочное масло — килограммовыми кусками, картошка — пудами и ведрами. Молоко бабы привозили на базар в мешках, так как было оно замороженное — этакие громадные белые «леденцы», круглые и толстые, и продавали это ледяное великолепие из расчета двадцать рублей за условный литр.
Ребята расстроились. Ну что тут можно купить на один–единственный червонец! Они хотели уже уходить, как вдруг заметили румяную толстуху, которая раскладывала для продажи «сырки» — небольшие творожные лепешки, выдержанные на морозе до заледенения.
Очевидно, толстуха только что подошла, потому что еще несколько минут назад ребята ее не видели.
Дысин уже пробовал однажды такие сырки, и они ему очень понравились.
— Купим, — сказал о. н. — Они должны быть рубля по два…
Толстуха запросила дороже — по три рубля за штуку. Но делать было нечего, да и слюнки текли. Купили три сырка.
Едва отошли от базара, Петька заканючил: съедим по сырку — жрать ужас как охота!..
Но Дысин проявил выдержку. Он популярно объяснил и напомнил, что сырки такие уже ел и знает: когда дома они чуть оттают, но так, чтобы хруст ледяной все же чувствовался, то будут куда вкуснее…
Петька ругнул его мысленно, но согласился потерпеть. Благо уже подходили к интернату.
В комнате их поджидал Васька Дадаев, он был сегодня дежурным по этажу и поэтому оставался в интернате. Дысина он не любил, не терпел даже — за угрюмость, ехидство, но знал, что Толька пойдет на базар и чего–нибудь да принесет, а потому, когда ребята ввалились с мороза в комнату, Дадаев был уже тут как тут и скалил в ухмылочке крупные зубы.
— Подморозились небось? — он облизнулся при виде творожных сырков, которые Толька осторожно, как нечто драгоценное, выкладывал из кармана пальто на свой топчан.
Был Васька в тот момент похож на хитрого и вредного черного кота.
— Морозец не очень, чтобы очень, — добродушно ответил Петька, потирая и грея ладони перед открытой печной дверцей.
— Хожу по всем комнатам, за печками слежу, — пожаловался Дадаев. — О вас забочусь — всюду тепло должно быть… А в животе пусто, — закончил он неожиданно.
Дысин только плечами пожал:
— Ну и что?
— Я ужас как сырки эти люблю!
— Ну и что? — снова спросил Толька и переложил сырки с топчана на подоконник, подальше от Васьки.
— А ну дай сюда! — рявкнул Васька и ринулся к Дысину. — Давай сырки!
— Э-э! Мы их не для тебя несли! — возмутился Петька и далее перестал отогревать у печки озябшие руки.
— Заглохни, чивжик! Я хочу их съесть, и я их съем! — твердо сказал Васька и, оттолкнув Петьку, заступившего ему дорогу, схватил уже немного оттаявший творожник.
Дысин, обычно спокойный и уравновешенный, не выдержал. Он медленно повернулся от окна и ударил Дадаева в ухо.
— Положи!
— А-ах! — тонко взвыл Васька и саданул Тольку кулаком в лицо.
Съев один, Васька схватил и стал торопливо поглощать второй сырок.
— Ладно, — сказал Дысин, — раз уж эта обжора слопала два… — он неожиданно подскочил к Дадаю и укусил его за нос. Потом одной рукой обхватил оторопевшего Ваську за шею, а другой стал запихивать ему в рот третий сырок.
Дадаев вылупил глаза, захрипел и ошалело замотал головой.
— Оставь его, подавится ведь! — испугался Петька. — Ну его к лешему!
— Что хотел, то и получает, — сказал Дысин.
— Ы-ы! — промычал Васька. — Пу–у–устите!..
— Ну и нахал ты, — рассердился и Петька. — Сначала по мордам, а теперь воешь? — Он выплеснул Дадаеву в лицо ковшик звенящей льдинками воды и выволок за шкирку в коридор.
