Сергей Герман - Штрафная мразь

Людей только зря потеряли.

Старший лейтенант Мотовилов закурил. Курил он с облегчением, пуская дым через ноздри и щуря глаза.

— Люде-еееей!? Протянул он со злостью. В несколько затяжек докурил папиросу, затоптал окурок.

Потом неожиданно захохотал. — Да какие же это люди! Штрафники, капитан. У них судьба такая. Ты прикажи Васильеву, пусть тоже возвращается. У меня приказ комдива. Нехер ему сидеть в тех немецких окопах.

Половков выматерился, хлопнул дверью. Вышел.

Уже под утро пошёл снег. На огромном вытоптанном поле стояла тишина. Вокруг, насколько хватало взгляда, расстилалось совершенно ровное, словно выбритое поле.

Крупные снежинки засыпали укрытый снегом окоп. Перед окопами лежали трупы штрафников, одетые в ватные штаны и телогрейки. В окопах серо-зелёные комочки немцев.

Позади окопа лежал на спине немецкий солдат. Молодой, простоволосый, в расстегнутой шинели.

Его стиснутые ладони застыли на груди, словно пытался прикрыть ими рану. Остекленевшие белёсые глаза спокойно и равнодушно смотрели в холодное небо. Плывущие облака отражались в них белыми мушками.

Карманы уже были вывернуты наизнанку, и рядом валялись брошенные фотографии.

Васильев прошелся вдоль разоренной траншеи, перешагивал через убитых.

Кругом валялось чужое вооружение, брошенные брезентовые ранцы.

На засохшие стебли полыни, неровный бруствер окопа и тела погибших солдат сыпались хлопья снега. Холодный ветер теребил пряди волос убитых, гнал по полю снежную позёмку.

Взводный поддел сапогом один из ранцев. Через расстёгнутый клапан посыпалось его содержимое — сухой паек, смена белья, презервативы, какие — то таблетки.

Васильев засунул сухой паёк в карман телогрейки. Поднял с земли серую шерстяную рубаху. Такие носили большинство германских солдат. Ткань на вид была колючей и грубой. Но предвкушение тепла пересилило брезгливость. Быстро скинул с себя телогрейку и гимнастёрку, он переоделся в новое белье, радуясь приятной свежести свежей ткани.

Отыскал в траншее сухое местечко, сел на опрокинутый ящик и штыком открыл валяющуюся тут же плоскую жестянку рыбных консервов. Закурил, то и дело бросая из-под шапки быстрые взгляды по сторонам.

Где-то вдалеке доносились редкие выстрелы — автоматные, винтовочные. Это могло означать, что угодно. Что немцы отошли или готовящуюся атаку. Неопределенность угнетала лейтенанта. Он думал: «А если сейчас полезут? Не удержимся… Где подкрепление?»

Вдруг со стороны раздался чей-то крик.

Из щелей и окопчиков высовывались и застывали в немом любопытстве головы в шапках и касках.

Остальные сидели на дне окопа в ватниках, шинелях, прижавшись друг к другу и подобрав под себя ноги в валенках, кирзовых сапогах или расползшихся ботинках, перевязанных проволокой. Подле них лежали патроны, бутылки с зажигательной смесью, винтовки. Штрафники готовились драться.

Васильев повернул голову и увидел, что к нему сбитой рысью спешит какой-то солдат. Винтовка елозила и вихлялась у него за спиной. Приклад норовил ударить по спине.

Солдат на бегу откидывал назад винтовку, но ремень снова сползал, и приклад больно бил по копчику.

В подбежавшем штрафнике, заросшем рыжей неопрятной щетиной Васильев узнал связного Грачёва.

Спрыгнув в окоп, он низко опустил голову стоял перед Васильевым в своей короткой, обожженной внизу шинели, и, отвернувшись от ветра, молчал.

— Чего тебе?

Солдат шмыгнул носом.

— Отходить приказано, товарищ старший лейтенант.

Васильев глотнул из фляжки. Спирт почти не чувствовался, но на душе сразу потеплело, захотелось курить и спать. Достал сигарету, понюхал и убрал обратно.

Матюкнулся.

— Стратеги хреновы! Мать вашу… когда мы отступаем, то мы вперёд идём!

Взглянул на часы и затянул ремень на своем полушубке.

Потом, будто только заметив выглядывающего из траншеи Павлова, прикрикнул на него строго и буднично:

— Чего смотришь? Собирай взвод! Отходим!

В штрафную роту прибыл разжалованный капитан. Фамилия Бешенков. До штрафной командовал батальоном. Капитан был полным отморозком. Воевал не жалея ни своих, ни чужих.

Солдаты его боялись, офицеры сторонились. В полку и батальоне называли в соответствии с характером и фамилией, — Мишей Бешеным. Полутонов у него не было. Только черное. Или белое. Для него не существовало такого понятия, как жалость. Было только определение, свой — чужой. С чужими он безжалостно расправлялся. А свои постепенно стали избегать общения.

После боя, напившись, он самолично расстрелял пленных. Всё бы ничего, мало ли их постреляли за всю войну, но попался на глаза члену Военного совета армии. Тот пообещал отдать под трибунал.

Бешенков в ответ пообещал прострелить его краснозвёздную большевистскую башку. Своё обещание подкрепил лязгом затвора «ТТ».

Капитана разжаловали, судили, дали десять лет.

В штрафной роте у него в первый же день произошла короткая стычка с ворами.

Помковзвода Павлов распорядился выставить охранение и ушёл на доклад в блиндаж к ротному.

Дежурить должен был Сизый. Но в землянке игрались золотые часы, найденные Клёпой в немецком блиндаже.

Увлечённый игрой Сизый, под общий хохот послал бывшего капитана в охранение вместо себя.

Миша Бешенков встал, словно злая собака вздёрнул верхнюю губу и сказал:

— Иди сам, пидор!

Воры прекратили игру и с нескрываемым интересом стали разглядывать бунтаря, так, как взрослые смотрят на неразумное дитя.

Подогретый оскорблением Сизый ощерился железными зубами, выдернул из-за голенища нож:

— Тварь позорная. За пидора ответишь, мусор!

Весь блиндаж застыл в гробовой тишине. Бешенков весь подобрался, сгорбился. Втянул голову в плечи и прислонился к стене, вытянув вперёд длинные руки. Под его чёрным, липким и обжигающим взглядом Сизый сжался.

Тут вернулся сержант Павлов, согнулся в три погибели, входя в дверь, занавешенную плащ — палаткой и сообразив, что назревает драка погнал Сизого на мороз.

Тот стал закручивать портянки, сушившиеся у раскалённой железной бочки. Потом снял со стены автомат, стал его протирать. В каску заправил ушанку, утрамбовывая ее своей головой. Шапка была по голове, а каска мала.

Павлов сдвинул брови, угрожающе протянул:

— Ну-уууу?

Сизый пряча нож вышел, пообещав посадить глупого фраера на пику.

Штрафники, расстроенные тем, что представление не состоялось, отвернулись.

«Менжанулся Сизый… Надо его самого на перо»!

Разжалованный майор после этого случая задружил с Бешенковым. Один другому изливал душу. Вернее изливал Коновалов, а Бешенков слушал, молча думая о чём то своём и посасывая самокрутку.

— Публика тут оторви и брось, Миша. Не Красная армия, а шобла! — Говорил Коновалов, кося взглядом по сторонам. Многие по уголовке, кто убил, кто украл. И за хулиганство сидели, и по воинским статьям, кто за невыполнение приказа, кто за превышение власти, кто на старшего по званию руку поднял, кто за другие какие проступки. Деклассированный элемент в общем. Их сюда из лагерей эшелонами возят — не перевозят., Закон как в лагере — сплошь одно зверье.

Интеллигентных людей, кто за растрату как я, раз — два и обчёлся.

А бывший капитан думал о взводном Васильеве. Представлял, как пристрелит его во время атаки. Во время боя тот подгонял его пинками.

Через несколько дней в блиндаже столкнулись двое, взводный Васильев и бывший капитан. Они о чём-то говорили, упёршись в друг друга прямыми взглядами, цедя злые, тяжёлые и горькие, как махорка слова.

Потом разжалованный капитан чуть вздрогнул, но сжал зубы и очень медленно процедил, почти не разжимая зубов:

— Каждый поступает так, как считает нужным. Но зря ты так со мной. Зря! Не бережешь ты себя. Совсем не бережёшь.

По его враз ожесточившемуся лицу было видно, что он ничего не забудет…

Старший лейтенант смотрел на него прищурившись и не вынимая правой руки из кармана.

Через несколько дней бывший капитан кинул гранату в землянку командира взвода. Васильев успел выскочить. Вестовой погиб. Штрафники скрутили Митю Бешеного, дали ему по зубам. Больше в штрафной роте его никто не видел.

Говорили, что его за окопами пристрелил сам Половков.

Через неделю ударил мороз. Выпал обильный снег и укрыл траншеи, воронки, подбитую технику плотным одеялом.

Дни ужались, словно шагреневая кожа и стали совсем короткие. Все окружающее вокруг стало серо-белым, каким-то неживым. Солнце целыми днями пряталось за серые тучи.

Ночью на нейтральной полосе раздался взрыв мины.

После взрыва проснулись в окопах с обеих сторон. Сначала пулеметчики прочесали из пулеметов всю нейтральную зону, затем со всех сторон взлетели ракеты. Со стороны траншей штрафников длинной очередью прошелся по немцам «Максим». Звук его стрельбы нельзя было спутать ни с чем другим.