Каждую неделю Всеволод Витальевич уходит в Дом партпросвещения, прочитывает там все материалы. Вернувшись, объявляет:
— Устроим политчас!
Говорит он прекрасно.
Благодаря Вишневскому я не чувствую оторванности от жизни. Даже наоборот: знаю значительно больше, чем прежде.
И как я дорожу этими «политчасами»! Думаю: Всеволод Витальевич, какой же вы настоящий человек, если не жалеете сил и времени для слепого товарища!
Скоро начнет прибывать день. Проходит самое темное время. Я всегда тяжело переживаю нарастание тьмы, черные ночи, серый туман дня.
Всеволод Витальевич тоже плохо себя чувствует. Его давно изводят сильные головные боли. Очень жаль его. Зажав голову руками, он работает. Видно, как ему трудно. Терпит. Меня все больше изумляет его непритязательность и способность молчаливо переносить все. Много нервов стоит такая выдержка! Темпераментом он обладает некротким…
Только что вернулся Ежик. Больше месяца он пробыл в командировке. Много рассказывает про Москву, про тыл. Слушаешь, и кажутся такими далекими ощущения людей, не знающих ужасов блокады.
Ежик приехал усталый, худой, больной. Из Москвы привез много писем, посылку Вишневскому.
— Это вам! — сказал Всеволод Витальевич, подавая мне яблоко.
— Яблоко! Зимой тысяча девятьсот сорок второго года в Ленинграде!..
Не верилось. Прижала его к щеке. Неожиданно для себя откусила.
— Не во сне ли?..
В прошлом году, в один из самых тяжелых вечеров, когда голод высосал все силы, не было желания даже мечтать. И вдруг вместо потолка, привычного и надоевшего, увидала кусок синего, теплого неба, а на фоне его ветку с золотисто-розовым яблоком. Потянулась к нему, и все пропало. Теперь яблоко было настоящее, сочное.
«Зачем я откусила?.. Красоту надо беречь». Уже с грустью, без наслаждения жевала. Вишневский протянул второе яблоко, еще красивее.
«Наверно, заметил, что я огорчилась».
— Кто вам прислал его?
— Папанин…
В руке яблоко теплело, делалось живым. Солнышко в нем переливалось, розовело, золотилось. Яблоко от Папанина… Если б он знал, какую радость нам доставил! Впрочем, Папанину это, наверное, понятно: он был на льдине, в блокаде моря.
Как драгоценность, унесла и спрятала яблоко. Показалось: жизнь с фруктами, теплом, уютом — не прерывалась. Войны не было. Но за стеной говорят о боях под Сталинградом.
Канун 1943 года. Стою у репродуктора. Слушаю, Выступает Вишневский. Он говорит о Ленинграде, о наших муках и радостях. О нашей гордости. Мы не должны позволить врагам понять, как нам трудно и больно. Настанет время, когда мы предъявим неоплатный счет фашистам. Мы восстановим наш город. Вернем Петергоф, его похищенную красоту. Восстановим пушкинские парки.
Новогоднее утро, красивое, светлое.
— Добрый день, Ольга Константиновна! Что было по радио?
Я начинаю старательно пересказывать все, что запомнила. Немного наклонив голову, Вишневский ходит по комнате. Походка твердая и в то же время легкая. Любит он нашу страну! Мне всегда страшно передавать ему дурные вести с фронта — так меняется его лицо. Густые брови, точно две напуганные птицы, взлетают на лоб. И в глазах печаль. Если хорошие вести — довольная, знающая цену событиям улыбка озаряет его.
Сегодня у нас снова зажжена елка.
В прошлом году она была символом борьбы за радость жизни и за жизнь. Тогда жизнь висела на волоске…
И теперь зажженная елка, оживление, гости…
Почти на всех фронтах Красная Армия наступает. Наш фронт молчит.
Прослушав «последний час», мы собрались ложиться спать. Раздался звонок. Пришли военные, товарищи Вишневского:
— Собирайтесь. Нас отправляют на фронт.
Говорили мало. Все понимали — начинается. Полчаса суетни, сборов — и полная тишина. Что-то будет?..
На другой день Вишневский откуда-то позвонил по телефону:
— Все идет хорошо!
— Что «хорошо»? Прорвали ли блокаду?
Молчит. А гул канонады все нарастает. Восемнадцатое января. Солнышко заглядывает в окна. Они не замерзли в этом году. Дома тепло, почему-то радостно.
Целый день не могу отойти от репродуктора. Передач почти нет. Радио молчит… И вдруг — заговорило!
«Блокада Ленинграда прорвана!»
— Прорвана! — Хочется крикнуть в рупор: «Расскажите скорей всё, всё!»
Краткая сводка Информбюро. Но мозг лихорадочно работает.
Прорвана! Мы уже не в мешке! Можем свободно дышать!
И хлынули слезы, далеко и долго прятанные.
Знаете ли вы, какими особенными кажутся воздух, земля для человека, вышедшего из тюрьмы! Когда ты заперт в одиночке, ты не должен думать о стенах, чувствовать их. Избави тебя бог ощутить их давление. Тогда тебе сделается невыносимо душно и страшно. И никакие уговоры и воля не помогают. Мечешься по камере и все натыкаешься на холодный сырой камень. В дни блокады мы старались не думать о стенах, воздвигнутых вражескими руками вокруг нашего города. Сейчас разбиты эти стены. Чистый, родной воздух нашей страны ворвался к нам. Хочется через пробитую брешь закричать близким, друзьям: «Мы живы! Мы с вами!»
И слезы горя и радости льются и льются. Вся вздрагиваешь от рыданий.
Радио повторяет сообщение о прорыве блокады. Несутся песни радости. Кто-то говорит торжественно, взволнованно.
Два фронта — наш и Волховский — соединились. Там, в снегу, в лесах, встретились наши братья, друзья.
Блокада прорвана!
Не хочется думать, что это только пробоина, а кругом еще стены, и там немцы с их дальнобойными пушками.
— Ольга Константиновна, вы знаете, я едва не проспала прорыв блокады! — кричит в телефон Маруся. — Наша бригада целый день разбирала завалы семиэтажного дома. Я так устала! Легла в постель и сразу заснула. Вдруг слышу голос диктора: «Блокада Ленинграда прорвана!» Вскочила. Не могу понять — правда?.. Или сон? Наверно, сон! И еще плотнее укрывшись, опять заснула. «Все проспала! Блокада прорвана! — неистово трясет меня Ася. — Иди скорей выпускать боевой листок!» Я мигом оделась. Распахнула к дружинницам дверь. Девушки обнимаются, плачут, целуются. Слезы льются частые, крупные. Я сама не выдержала — всплакнула. Тихонько закрыла дверь. Пошла в партком. Там уже все в сборе. Кто пишет, кто рисует. Ася, с листком бумаги на книге, что-то строчит. Говорят шепотом. Радость на всех лицах. Пишут, клеят. Я бросилась в штаб. Там уже все прибрано. Молодежь принарядилась. На горячей печурке чайник, из него валит пар. Патефон и радио — одновременно — поют свои песни. «Пойдем к морякам на митинг!» Мы выбежали из ворот фабрики. Под ногами хрустит снег. Хочется дурить, носиться. Толкаем друг друга в сугробы, смеемся. Дверь распахнулась. Нас встретил часовой. Широкая лестница, огромная комната. Нарядные, подтянутые, как на параде, балтийцы. Огнем полыхает атласное знамя. «Товарищи, блокада прорвана!» — начал оратор.
…Как чудесен наступивший день! Лица ленинградцев светятся. Снег на дороге особенно белый, а дома — будто принаряженные. Они больше не выпячивают своих фанерных окон. Газеты, радио передают подробности прорыва.
Жить-то как хорошо!
Точно земля стала вращаться быстрее, так изменился темп жизни. Враг выбит из Ростова, Воронежа. Десятки лучших гитлеровских дивизий уничтожены под Сталинградом.
Скоро ли кончится война? Все ждут уже нетерпеливо.
Рождаются мечты о светлых улицах, о тишине и отдыхе. Все чаще и ярче рисуются картины будущего.
— Как мы будем жить после войны?
Люди спорят об этом. Только трудно представить мирную жизнь. Споры часто обрываются миролюбивой фразой:
— Подождем! Кончится война, жизнь сама укажет пути.
Тихий, звездный вечер. Снег мягко лежит на крышах, на ветвях деревьев. Чувствуется близость весны. Приятию сидеть на крылечке. Думается лениво, хочется просто смотреть на небо, на звезды. Бывает такая тишина. Ее нельзя тревожить. Она дает много покоя.
И вдруг… сирены. Воют громко, отвратительно. После прорыва блокады вой их кажется нестерпимым. За воем — грохот зениток. Дом качнулся. Раньше долго и часто бомбили, все привыкли к воздушным тревогам. Но сейчас! Нет, невозможно сейчас слышать этот страшный звук разрывов. Летят со свистом осколки. Пропали короткие минуты покоя и радости. Когда же конец войне?
Приехал с фронта Вишневский. Пропитанный весенним воздухом, такой молодой, вольный. Он был на переднем крае. В разбитом, но по-прежнему грозном Шлиссельбурге видел героизм бойцов и их простое, ясное отношение к жизни. Говорил с пленными. Привез немецкую пилотку и сумку. Вещи фашистов так противны, что не могу на них смотреть. Вытащила их в сени. Вишневский протестовал — он гордился своими трофеями. Вышли с ним в сад. Разговариваем о победе. Мечтаем о жизни после победы. Наслаждаемся тишиной. И вдруг опять сирена, опять обстрел. Он всегда неожидан, как удар в спину. Дом дрожит, звенят стекла. Голос в репродукторе: «Внимание! Внимание! Район подвергается обстрелу. Движение по улицам прекратить, населению укрыться!»
