Величественными холмами возвышаются братские могилы. Они заняли всю правую сторону кладбища. Весна уже согнала снег с их вершин. Солнышко пригрело. Простые, обыкновенные холмы. Они ничего не говорят о былых днях, о страшных трагедиях, пережитых лежащими под ними людьми.
Жизнь шагает вперед просто и уверенно.
Муля! Как хочется навсегда сохранить о тебе память. Иногда чувствую тебя так близко, совсем рядом. Временами ты пропадаешь на месяцы. И все же я не могу поверить, что тебя нет. Мне все кажется, что откроется дверь и ты войдешь.
Опечаленная возвращалась домой. Прошла по Новой Деревне. В городе улицы как улицы — дома разбитые, стекол нет, дзоты, пулеметные гнезда. Но все это такое обычное для фронтового города. А вот в Новой Деревне война оставила неизгладимые следы. Здесь нет улиц, почти сплошные пустыри. Редко встречаются каменные дома. Деревянные постройки снесены, сгорели или разобраны. Провода повисли. Улицы завалены всяким хламом. Сейчас здесь расчищают мусор, сваливают в кучи. Копают гряды. Скоро будет огромный огород.
С моря дует сильный ветер. Совсем безлюдно. Выбежал мальчик с красным флажком. Он несется к реке. Ветер гонит мальчика сильнее и сильнее. Он не может остановиться. Испугался:
— Мама, мама!
Как странно звучит это ласковое, всегда помогающее слово! Сколько погибло среди этих развалин таких веселых «летучих» мальчиков!
Женщина выворачивает ломом камни. Она хочет вскопать землю под гряды. Видимо, здесь была дорожка к дому.
Женщина очистила довольно большой кусок земли. Выпрямилась, тяжело вздохнула.
— Что, трудно? — спросила я.
Стоит, опершись на лом. Заговорила сурово, быстро:
— Копать-то не тяжело… Вспоминать куда хуже… Родилась я в этом доме.
Она показала рукой на сиротливо торчащие трубы.
— По этой дорожке бегала. Сколько сапог износила! Теперь сделаю грядки. И забудется моя дорожка. Для всех она чужая. Мне одной дорога…
И еще с большей силой, не обращая на меня внимания, женщина принялась выворачивать булыжники.
Седенький старичок расчистил мусор, разрыхлил землю около небольшого фруктового деревца. Он обмотал ствол белой чистой тряпкой и обвязал веревкой.
— Яблоню сажаете?
Старичок приветливо поклонился:
— Нет, что вы! Эту яблоньку года три назад сын посадил. Когда на войну пошел, сказал мне: «Береги, папа, мою красавицу! Вернусь — сам сорву тебе и себе по яблочку». Два года он у меня воюет. Орден получил. Про яблоню не забывает. Почти что в каждом письме спрашивает, не попал ли немецкий снаряд в нее или бомба? Не хочется мне печалить его, о доме ничего я не писал. Пусть думает, что цел. А деревцо берегу. Только теперь без дома-то труднее. Боюсь, козы кору обдерут, или кто на дрова сломает. Хочу заборчиком обнести. Может, и сохраню…
…Молодая женщина идет с девочкой по дороге.
— Люся, мы, пожалуй, не найдем с тобой и места, где стоял наш домик.
— Мамочка, я найду. У нас в саду три березы росли.
— Видишь, деревья спилены.
— Может, клумба с пионами сохранилась?
— Едва ли, дочка. Наверно, под огород пошел наш цветник.
Внимательно глядят обе на остатки домов. Кругом уже вскопана земля, убран мусор. Дерево унесено на топливо.
Скоро на грядах в Новой Деревне молодо, буйно взойдут салат, репа, свекла, турнепс. Их плоды дадут здоровье и силы ленинградцам.
Война многое изменила. Люди снялись с насиженных мест, рассыпались по стране, приедут иными. Не найдут старых гнезд. Их встретят другие дома для новой, счастливой жизни.
А воспоминания? Они останутся. Не надо только плакать…
Ленинградцы встретят победу сильными, готовыми творить новую, лучшую жизнь.
На днях нашему городу минет двести сорок лет. Город весь морской, вольный. Отвоеванное Петром «окно в Европу». Ленин здесь объединил волю людей, дал правильное направление их энергии и силе. Здесь родилась революция.
В дни войны, в страшные дни блокады народ борется, стиснув зубы. Он знает, думает только о победе. И такой народ победит.
Снова Первое мая. Второй раз праздник проходит без демонстрации. Прежде казалось утомительным шагать целый день. Теперь так скучно без радостных песен, красных знамен и бесконечных рядов демонстрантов.
Прошла по Кировскому, свернула на Каменный остров. Теплый весенний день. Носятся птицы — в этом году прилетели. Поют скворцы. Воробушки стаей закрыли дорожку. Остановилась. Хорошо они суетятся. Совсем близко слышны разрывы снарядов.
Вспомнилась маевка на Островах…
До революции наши Острова другими были. Местами совсем глухие, безлюдные — страшно было ходить. Мы хотели отпраздновать маевку вместе со всем миром по новому стилю. Пришли на Острова после работы. Было нас человек двадцать. За Елагиным мостом ждал провожатый. Приходили поодиночке, с разных концов. На небольшой полянке около пруда разостлали скатерть, разложили закуски. Для конспирации с нами были дети и даже детская коляска. Организатор маевки поставил часовых.
— Если услышите кукованье, пейте, ешьте, танцуйте — справляем именины.
Открыли митинг. Выступали. Читали нелегальную листовку. Говорили о борьбе рабочих на западе и у нас. Пели тихонько.
Вдруг… кукушка! Мигом исчезли книжки в заранее приготовленной яме. Двое приезжих рабочих скрылись. Остальные приняли непринужденный вид захмелевших людей.
Появился городовой.
— Что вы здесь делаете ночью?
— Именины празднуем. Какая же ночь? Смотрите, светло, как днем.
— Просим, господин городовой, выпить стаканчик за здоровье именинника!
Запищал ребенок. Мать начала его кормить. Все было no-семейному, мирно. Да и стаканчик водки привлекал. Городовой выпил. Осушил и другой. Сказал:
— Шли бы вы всё же домой. День-то сегодня для гулянья не подходящий.
— Почему, господин городовой?
— Крамольники всё мутят… — и, не желая много говорить, он настойчиво повторил. — Шли бы вы домой.
— И то правда, лучше дома допразднуем.
Собрались быстро и разошлись в разные стороны…
В годы после революции маевки на Островах привлекали сотни тысяч людей. И даже сегодня, во время войны, тысячи ленинградцев придут на Острова. Только не развлекаться, не отдыхать, а вскопать свои огороды. Земля уже ждет. Скоро чешуйки грядок избороздят здесь всю свободную поверхность.
А какая теплая, влажная земля у меня в саду. С каким удовольствием я копаю ее. Легко и глубоко входит лопата. Костер горит. Всю грязь, мусор, собравшийся за зиму, убрала, сожгла.
Из вскопанной земли скворцы вытаскивают червей. Два скворца что-то крикнули по-своему. Убедившись, что я занята делом, глубоко засунули в землю длинные носы. Совсем близко от меня. Я боюсь пошевелиться. Солнышко греет черные спинки птиц. Вытащили по червяку. Взмахнули крыльями — уже на дереве, у скворечника. Юркнули туда, отдали птенцам корм и — снова на вскопанные гряды.
Поют… Как давно не слышала их чудесных песен!
Опершись на лопату, стою, слушаю. Прошлый год у нас был без птиц. Скворцы точно почувствовали, как рада я их песням. Перелетают с ветки на ветку и поют, поют. Глубокий мир в этом утре.
Пришел Вишневский. На темном кителе с правой стороны сияет медаль «За оборону Ленинграда».
— Вы уже получили?
— Да. Только что. На торжественном заседании в Смольном. Сегодня первый день вручения.
На светло-зеленой ленточке, скромная, она мне казалась необыкновенной. «За нашу Советскую Родину» — как много говорит ее надпись! Большая это честь быть достойным города Ленина.
— А медаль «За оборону Ленинграда» получают только военные?
— Нет. Ее дают и военным, и населению.
«Как хорошо быть награжденной за оборону Ленинграда…» — подумала я. Сошла в огород. Нагнулась. Бережно освобождаю молодые всходы от сорняков, камушков. Руки сами тянутся к земле. Хочется погладить ее…
Прочистила межу. Стала пропалывать фасоль. Всходы ее крупные, с широкими листьями. Сильно припекает солнце. Оно скоро уйдет. Мой маленький участок зажат между двумя домами. Тени много.
Вишневский с газетой в руках устроился на крыльце. Я стала окапывать ревень. Он вылез, пробился. Земля истоптанная, твердая. Это для него не помеха. Весело смотрит своими красными головками на солнце. Хорошо взошла морковь. Только сорняки лезут со всех сторон. Совсем заглушили. С ними мне бороться трудно. Где морковь, а где сорняки — разобрать не могу. Нагибаюсь до самой земли, напрягаю зрение. Напрасны все усилия — не вижу. Поднялась, больно глазам. Закрыла рукой. «Нельзя, нельзя жить без глаз!»
— Что с вами? — спросил Всеволод Витальевич.
— Невозможно работать с таким зрением. Сорняки привели меня в отчаяние. Который день не могу с ними справиться!
Вишневский опустил газету, поднялся.
