— Невозможно работать с таким зрением. Сорняки привели меня в отчаяние. Который день не могу с ними справиться!
Вишневский опустил газету, поднялся.
— Беда не великая, — сказал он, подойдя ко мне: — Где тут сорняки? Сейчас мы их уничтожим.
Наши летчики сбрасывают бомбы на Штеттин, Кенигсберг, Берлин. Красная Армия идет вперед. Возмездие приближается.
Давно ли горели Бадаевские склады, гибло продовольствие, необходимое ленинградцам? С каким отчаянием смотрели мы на зарево пожара осенью 1941 года. Теперь за каждую нашу слезу враги будут с каждым днем платить всё больше и больше.
Затишье на фронтах длилось довольно долго. Привыкли к сообщениям о боях местного значения. Тишину разорвало немецкое наступление на линии Орел-Курск — Белгород.
И наконец радио принесло радостную весть. Наступление обернулось для них поражением. Наши войска прорвали фронт и стремительно отбросили врага.
Ночью проснулась от страшного удара. Поднялась, голова, как маятник, качается. Сжала ее руками, удержать не могу! Комната полна удушливого дыма. Новый удар, еще сильнее. Дом скрипит. Кажется, вот-вот обрушится. Снаряд упал возле маленького домика с флюгером. Петух покривился. Улица, как туманом, затянута едким дымом.
Села в угол, подальше от стекол. Жду нового удара. Но разрывы уже дальше.
Обстрел кончился. В открытые окна подуло ветерком, дым рассеялся. Голова болит. Нервы напряжены. Легла и почти сразу заснула. И вдруг снова удар — сильнее прежнего. Все началось сначала…
Утром прошел сильный дождь. Листочки на деревьях блестели, точно отполированные. От горячей земли подымался пар. Выбралась на Острова. Река у берегов спокойна. Ласточки низко носятся над водой.
Подхожу к землянке, где недавно играли ребята. Вместо нее — глубокая яма. Окопа тоже нет. На песке разорванная кукла, кусочек темной материн. Может быть, снаряд упал, когда детей здесь не было?!
Снова обстрел. Обычной дорогой идти домой нельзя. Свернула в переулок, хотела обойти кругом, но и с другой стороны стреляли. Не знала, куда деваться.
— Здравствуйте, Ольга Константиновна, — услышала сзади знакомый голос. Меня взял под руку инженер завода, на котором работала Ира. — Давно вы не бывали у нас. Пойдемте, — предложил он. — Ира теперь не узнала бы завода. Много нового, и люди точно другие. Увидите, как мы работаем. И обстрел в это время кончится. Все равно сейчас по Кировскому не пропустят.
— Если не помешаю, буду рада, — согласилась я. — Давно собиралась к вам па завод…
Из большой проходной мы поднялись по лестнице. Навстречу шли группы рабочих. Пожилые ступали медленно. Подростки прыгали через ступеньку, скатывались по перилам, толкались, кричали.
— Совсем еще ребята, — сказала я.
— Посмотрели бы вы, какой у них вид, когда они за станками… Совершенно взрослые и говорить стараются баском. А вот когда в столовую бегут — всю солидность теряют!
В огромном цехе гудят моторы. Разговаривать невозможно. Остановилась, показала инженеру на мальчика. У него под ногами большой ящик, и все же едва дотягивается до станка.
— Это наш малютка, — объяснил инженер. — Ему только тринадцать лет, а работает по четвертому разряду… Недавно у Леши отца на фронте убили, — тихо добавил он.
Всюду на заводе молодежь, больше девушки. Пока мы ходили по цехам, обстрел кончился. В проходной меня догнала Валя. Она работает на этом военном заводе.
— Ольга Константиновна, понравилось вам у нас?
— Очень. Особенно молодежь. Я познакомилась с Лешей. Такой маленький… Сколько он перенес!.. Мне хочется написать о нем.
— Вот и отлично! В неделю успеете кончить?
— Конечно!
— Тогда я забегу. Мы опять поместим вашу статью в многотиражке.
Вишневский усиленно работает. Интересный у него процесс творчества.
— Должно быть, вы прежде продумываете каждое действующее лицо, а потом уже пишете?
— Трудно сказать… Вещь создается длительно. Когда закопошится внутри, значит — надо писать. Намечается контур, а действующие лица начинают ходить сами.
Сейчас у него разгар работы. Перо так скрипит, что я его слышу из другой комнаты.
Иногда Всеволод Витальевич выходит хмурый, ничего не говорит. Значит — не ладится. Он будет думать, искать. Потом найдет что-то. Быстро зашагает по комнате. Выйдет, потирая руки. Доволен! Внутреннюю улыбку его хорошо чувствую.
Вишневский хочет быть правдивым. Он поднимает острые вопросы. Упорно над ними думает.
В разговоре со мной Всеволод Витальевич как-то сказал:
— Я стараюсь понять: что такое правда в литературе и кто ее творец?
Больше тридцати лет я смотрю на людей искусства. Счастливы ли они?
Как-то я спросила Маяковского:
— Ваша работа дает вам радость?
— Чаще горе… — Он встал и быстро зашагал из угла в угол.
— Владимир Владимирович, а почему вы выступаете в этой огненно-желтой кофте?
— В ней мне легче говорить правду. Говорить так, как хочу.
Всегда как живой стоит передо мной Горький. Вот большая комната книжного склада. На полках, в штабелях, на окнах лежат книги. Всюду белые обложки и на них: «Горький. Детство», «Горький. По Руси», «Жизнь ненужного человека», «Городок Окуров»…
Он подходит к книгам. Перелистывает их. Читает. В позе, в лице, глазах — мучительный вопрос.
— Вы довольны созданным, Алексей Максимович?
Горький вздрагивает. Смотрит на меня, точно не сразу понимает.
— Правду найти и правдиво рассказать о ней — очень трудно. Иногда у нас не хватает подлинного мужества…
Художники, музыканты, писатели… Они всю жизнь ищут, ищут, шагают вперед, не страшась страданий. Я не встречалась с довольными. Я знала тех, кто за правду в своем творчестве боролся, не жалея жизни.
Поэт пережил большое горе. Его брат погиб под Сталинградом. Родители не успели уйти из оккупированной Одессы. Нет у него больше родного гнезда. Сиротеют сейчас люди.
Сегодня поэт читает свою поэму: много работал над ней. Собрались друзья. Он волнуется, и от этого трагизм вещи возрастает. Одесса — Ленинград. Умершие и живые.
Композиция поэмы сложная. Трудно следить за ней. Может быть — не хочется логики? Сердцем, только сердцем слушаю его.
Тяжело писать о пережитом еще не до конца. Нельзя на близкое смотреть глазами далекого: не справляется чувство. Избыток материала мешает, должно быть, а не помогает.
Для литературы нашего времени нужен новый способ передачи, ровные и в то же время очень простые ритмы. «Война и мир» Толстого — великая книга. Она в ритме своей эпохи. Какую же книгу напишет гений нашего времени? Какими ритмами он передаст массовый героизм советских людей?..
Поэт кончил. Все долго сидят молча. Каждый думает о своих ранах. За окном по крыше часто, часто стучит летний дождик.
Никто не хочет нарушать тишину. Может быть, и не надо? Но автор ждет. Ему важно знать мнение друзей.
Заговорил Вишневский. Он бережно касается слабых мест. Горячо отмечает хорошие. После него так же поступают и другие…
Сегодня тихо, как в мирное время.
— Хозяюшка, чей это сад?
С охапкой травы в руках пошла на голос. В тени все сливается. Против света различаю лучше. У калитки — военный. Грудь в орденах. На рукавах что-то очень блестит.
— Цветы — мои, земля — ленинградская, — отвечаю.
— Точное определение, — говорит он и смеется. — Разрешите мне сфотографировать этот уголок. Ваш сад поразил меня своим мирным видом.
— Пожалуйста, снимайте!
Щелкнул раз, второй. Подошел ко мне.
— Вы здесь все годы прожили?
— Да.
— Тяжело?
— Всяко бывало.
Внезапно затрещали, посыпались ветки. Деревья закачались. Что-то тяжелое грохнулось. Меня, как щепку, сбросило с крыльца. Лежу, боюсь поднять голову.
— Дайте руку! — услышала я. — Вы не ранены? Осторожно, осторожно.
Военный помог мне встать.
— Снаряд попал в ваш огород, метров пятнадцать от дома, — объяснил он. — Не разорвался. Счастье наше…
— А взорвется или еще глубже в землю уйдет?
— Я сейчас сообщу куда надо. Его разрядят.
— Вот вам и мирный уголок! — сказала я.
— И вы привыкли к такой жизни?
— Как видите, даже цветы вырастила. Смотрите, небо-то по-прежнему ясное, солнце светит. Все, как было… А вы ленинградец?
— Нет. Я моряк с Южного фронта. Сюда приехал на три дня. Сегодня уезжаю… Много я видел, но Ленинграда забыть нельзя. Я все, все расскажу про него своим черноморцам.
Ночь была беспокойная. Падали снаряды. Я засыпала только в короткие промежутки затишья. Время тянется бесконечно медленно и томительно.
После плохой ночи потянулся скверный день. Началось с мелочей. Потеряла нож. Им я всегда резала хлеб. Привыкла к нему. Обычно все вещи у меня лежат на определенных местах, искать их не надо. Если вещь передвинет кто-нибудь или уберет — найти мне ее трудно. Много уходит времени, часто поиски так ни к чему и не приводят.
