Один раз сказал, удовлетворенно потирая руки:
— Кажется, сегодня рекордный день! Одиннадцать листовок написано, и все на разные темы. Очень хороший материал прислали!..
Меня поражало это его уменье в нужную минуту собрать все силы. Не знаю, кто мог бы так напряженно и творчески работать, как Вишневский в эти дни.
Недавно освободили Харьков, сегодня — Новороссийск. Донбасс снова наш. Войска Калининского фронта перешли в наступление. А там, на Западе, капитулировала Италия. Идет, идет победа!
Как широко раскатилась буря! Жизнь большая, многогранная. Нельзя сидеть, уткнувшись в свое личное горе. Надо уметь широко чувствовать. Тогда в огромном пространстве окружающее тебя меняет масштабы.
Кругом за это время многое переменилось. Деревянный дом точно перетряхнули. Из старых обитателей осталась я одна. Во всех квартирах — новые жильцы. В эвакуации, далеко отсюда, умерла жена Ведерникова. Сын был ранен. Теперь — инвалид, работает в тылу, на заводе. Нет больше крепко спаянной семьи Ведерниковых. Комнаты, терраса, все полно еще недавним прошлым, а новая жизнь в их квартире бьется еще сильнее. Там живет теперь старший лейтенант милиции Обертышев с семьей. Когда началась война, их мальчику было семь лет, девочке — три. Ребята испытали все лишения блокады. Несколько месяцев они на ногах не держались. Теперь маленькая белокурая девочка бегает за котенком. Ее смех наполняет комнаты. Мальчик сосредоточенно сидит за книгой. Везде чисто, дорожки на полу. На стенах аккуратные рамки.
Я сдружилась с этой семьей. С матерью их, Шурой, нас объединяют бытовые заботы, перенесенное горе.
Нравится мне ее доброе сердце, сердце простой русской женщины. Муж Шуры Иван Николаевич, мягкий и выдержанный человек. Он много лет работает в милиции. Тяжела, ответственна его работа.
Никогда в голосе Ивана Николаевича я не замечаю усталости или раздражения. Но однажды он пришел страшно взволнованный:
— Сколько я видел всего за годы блокады — уж такая наша служба! А вот испугался по-настоящему сегодня в первый раз!.. После бомбежки начали мы с начальником обход домов по Кировскому проспекту. Всегда это делаем: убитых, раненых надо отправить, ну, и все посмотреть. Зашли в ворота первого дома, и прямо остолбенели оба. Хотим крикнуть — и не можем. Язык словно прилип к гортани. Видим: посреди двора лежит большущая бомба. Она не взорвалась. На нее мальчишка лет шести вскарабкался, сидит верхом. Кричит другому — должно быть, братишке: «Тащи скорее молоток!» Тут уж медлить нельзя. Откуда и голос взялся. Как заорали мы: «Пошли прочь!» Мальчишка соскочил с бомбы, а тут второй с молотком подоспел… Мы их прогнали домой, поставили около бомбы охрану. А когда ее разрядили — большой силы она оказалась! Не только от ребят, от всего дома ничего бы не осталось!
Вишневскому подтвердили слух о гибели Пронина. Его замучили немцы.
С Прониным я познакомилась год назад. Он приезжал с Ладоги. Высокий, бледный. Показался мне требовательным и мужественным. Он хорошо относился к Вишневскому. По-братски оберегал его от лишней траты сил.
Летом он снова приехал, встревоженный, беспокойный. Резко говорил о товарищах в тылу, готовых забыть о войне.
Я в это время была в саду. Мы сели на крылечке. Вечерние тени ползли по земле. Они тушили солнечную ясность цветов. Пронин смотрел задумчиво на покачивающуюся на рудбекии бабочку. Бабочка улетела. Ветерок донес нежный запах цветов.
— Вы знаете, я решил идти в партизаны.
— Это продуманное решение?
— Да, конечно. Я своими руками рвал блокаду Ленинграда. Теперь уйду к партизанам… Смотрите, Ольга Константиновна, сколько капустниц село на цветок! Под тяжестью их он беспомощно поник… Надо бороться за сохранение чудесной жизни нашей страны! Партизанам труднее других. Я чувствую в себе достаточно силы, умения, воли.
— Настоящий вы человек!..
Через неделю телефонный звонок — это прощался Пронин. Отвечала ему, а сердце так больно сжималось. Он уходил в немецкий тыл…
— Живите спокойно, — говорил он. — Уж близок конец страданий.
Он погиб. Замучили фашисты.
Мы много слышали рассказов о гибели советских людей в застенках гестапо. Мы знали об их нечеловеческих страданиях. Невыносимо тяжело… Но растет гордость, большая гордость, что у нас есть такие люди. Хочется походить на них.
Погода скверная: сыро, холодно. Целый день я замазывала окна. Обещала Асе прийти вечером на фабрику. Праздник большой — двадцать пять лет комсомола.
Трудно пробираться в темноте. Хорошо, что Маруся прислала за мной девушку. После темной улицы мы попали в ярко освещенный цех фабрики, переполненный работницами. Я даже растерялась. Ася потащила меня, устроила удобно, близко от сцены. Заседание торжественное. Комсомольцы фабрики вышли на первое место в районе. Многих премировали. В числе их и Асю с Марусей.
Был хороший концерт самодеятельности, потом начались танцы.
Я увидела молодость и подлинное веселье. Совсем другими девушки были на работе. Все эти годы наблюдала за ними и, прямо скажу, гордилась нашей молодежью, поражалась… Комсомольцы появлялись всюду в самые трудные моменты. Работали, забывая себя, с одной мыслью — сделать. Невозможного не было. Меня трогало их умение видеть, чувствовать страдания близких, отдавать последние остатки сил. Сколько раз больные, слабые женщины говорили мне: «Если бы не комсомолки, не выжили бы мы».
Время было уже позднее. Молодежь не чувствовала усталости — танцевали, пели, опять танцевали. Вдруг началась бомбежка. Все, как были в праздничных платьях, бросились на свои посты. Отбой — и снова все танцуют.
После вечера Ася пошла меня проводить.
— Ольга Константиновна, мы с Марусей часто вас вспоминаем, а выбраться в последнее время не могли.
— Я знаю, Ася, какие это были для вас дни. Вы подводили итоги. Годы блокады были проверкой стойкости комсомола. Молодежь прекрасно показала себя. Молодцы!
— А почему, Ольга Константиновна, вы так похудели, побледнели? Больны, может, или от Иры плохие вести получили? — с тревогой спрашивала она.
— У Иры все хорошо. Встретилась с женихом. Кажется, счастлива. А кисну я, Ася, потому, что с моим зрением не могу одна работать. Написала много, надо теперь привести все в порядок, а помочь некому. Бьюсь, бьюсь и выхода не вижу. Может быть, поэтому и здоровье сдало.
— Это мы виноваты. Давно надо было о вас позаботиться… Замотались! Но теперь будет иначе. Знаете, меня переводят работать в райком комсомола. Это совсем близко от вас. Я там с девушками поговорю, придумаем что-нибудь. Пока потерпите немного.
— Спасибо, Ася!.. А ты меня радуешь: вперед все идешь. Это очень хорошо. Давно ли была ученицей на фабрике, потом мастером, комсоргом. Сейчас уже работник райкома комсомола. Широкий перед тобой путь, родная. Иди так же честно, смело.
— Я работаю не лучше других. Все мы такие!
— Хорошие, — прибавляю я.
Канун двадцать шестой годовщины Октября. Третий раз мы встречаем этот праздник под грохот и свист снарядов.
В комнатах сегодня тепло. Шура притащила охапку дров и немного белой муки. На столе пирог с рисом и луком. Везде такой приятный, домашний запах.
Теперь рано темнеет. Плотно завесила окна, зажгла огонь. Электричество сегодня ярко горит, по-праздничному. Мы уже забыли коптилки. Теперь почти во всех домах электрическое освещение. Водопровод действует. Если б не обстрелы — жизнь походила бы на довоенную.
Гремит радио, не смолкает. «Широка страна моя родная…» — Это — настройка Москвы.
Потом слышимость сразу упала. Долетали только отдельные слова.
Забежала Валя поздравить меня. После ее ухода долго писала. Потом села слушать праздничный концерт.
Прежде в этот день всегда у меня было много гостей, музыка… Но и сегодня одиночество не тяготит. Радио соединяет меня со всей страной. Наверно, везде сейчас думают о Ленинграде. И эту заботу и тревогу за нас мы ясно чувствуем. Может быть, поэтому так тепло и хорошо на сердце.
На следующий день рано утром сообщили по радио: освобожден Киев. Известие это разлилось неудержимой радостью.
Старый, древний город! Страшные о нем доходили слухи. Десятки тысяч убитых немцами мирных жителей… И вот снова красные флаги над Киевом!
Наша армия идет на запад. Почти весь левый берег Днепра освобожден.
Мечта о снятии блокады Ленинграда стала уже близкой реальностью.
Поэт и Ежик вернулись с репетиции пьесы «У стен Ленинграда».
— Сильная, очень сильная вещь. Потрясающе! — говорят они.
Сам Вишневский долго бродил по городу. Домой пришел взбудораженный, приподнятый.
— Хорошо?
— Не знаю. Не мне судить.
— А вы довольны?
— Чувствую, что я сделал, что мог. Пьеса волнует и заставляет думать. Это уже хорошо… Надо писать новую вещь: она уже копошится. Вот сдам эту — и засяду!
