Гаузнер ждет на середине кабинета.
Лицо его сумрачно. Лысина блестит, будто смазанная маслом. Он еще не поднял руки, а у Роз уже дергается щека и на глаза наползают слезы.
— Садись, — говорит Гаузнер. — Ты подумала?
— Да, — говорит Роз.
— Решила?
— Да.
— Что же именно?
— Нет, — говорит Роз.
Когда ее не пытают, она старается не произносить других слов, кроме этих двух. Но что бы с ней ни делали, показаний она не дает. Скажи ей кто-нибудь в самом начале, что она сумеет выдержать, она бы не поверила. Первое время Гаузнер не трогал ее, приглядывался; на один из допросов эсэсовцы приволокли странного человека — седого, полубезумного. Человек сел на корточки в углу и, загребая с пола пыль, стал набивать ею рот, торопливо жевать и чавкать.
— Знаешь, кто это? — спросил Гаузнер. — Бывший полковник, военно-воздушный атташе. Его вина меньше твоей: он просто разбалтывал кое-кому служебные секреты… Теперь, как видишь, он очень раскаивается.
Роз почувствовала дурноту.
— Ты раскаиваешься, Риттер? — спросил Гаузнер. — Ты больше никогда не будешь болтать всякую всячину красным шпионам?
Бывший полковник посмотрел на него с ужасом и еще быстрее заработал руками. Челюсть его затряслась.
В другой раз на очную ставку с Роз доставили молодого человека с руками, изуродованными до такой степени, что у Роз при взгляде на них одеревенели губы. На молодом человеке была изодранная форма без знаков различия. Наручников с него не сняли. Гаузнер двумя пальцами больно прищемил шею Роз, поворачивая ее лицом к арестованному.
— Гляди! Не смей закрывать глаза! Знаешь его?
— Нет, — сказала Роз.
Она и вправду впервые видела этого человека.
— А вы?
Арестованный посмотрел куда-то поверх Гаузнера.
— Мы не знакомы.
— Вы лжете! Эта девка бывала в Берлине!
Роз не знала, надо ли ей говорить, что в Берлине она никогда не бывала, и поэтому промолчала. Позже она вспомнила, что связная Ширвиндта недолгое время поддерживала с группой «берлинцев» прямую связь, пока те не нашли более простых каналов.
Молодой человек с досадой пожал плечами.
— Прежде всего не орите, комиссар! Этим вы ничего не добьетесь… А во-вторых, я действительно вижу фройлейн в первый раз, и не пробуйте убедить меня в обратном.
— Вам что — очень понравилось у нас внизу?
— Внизу ли, наверху — ваши люди везде работают одинаково.
— Риттер думает иначе!
— Он такой же нацист, как и вы, и никогда сознательно не сотрудничал со мной. Его показания ложны, и вам это известно.
Роз не знает, кто был этот человек. Его больше никогда не приводили на очные ставки. Один из «берлинцев»? Скорее всего. Но кто именно? Гаузнер, передавая его конвою, издевательски улыбнулся и пожелал счастливого пути, назвав при этом «господином человеком». Он, кажется, считал себя большим шутником, комиссар Гаузнер, и на первых порах показался Роз тупым и самодовольным чиновником, не больше. Позднее она отказалась от такой точки зрения: Гаузнер не так прост, как прикидывается.
Сейчас он не шутит…
Свет бьет в глаза Роз, заставляя ее щуриться. Гаузнер сидит где-то там, за стеной света, и голос его доносится словно со дна глубокого колодца.
— Не понимаю, — слышит Роз. — Какой смысл все отрицать? Даже то, что Ширвиндт спал с тобой. Смотрите-ка, какая застенчивость!
«Ничего, — думает Роз. — Пусть говорит… По крайней мере, не бьет… Но все же — какая скотина!.. Только грязь на уме…»
— Он твой любовник?
— Нет, — говорит Роз.
— Резидент?
— Он картограф…
— А Буш?
— Торговец.
— Ну, ну…
Гаузнер зажигает вторую лампу, и Роз почти слепнет. Голос Гаузнера звучит совсем приглушенно:
— Смотри сюда и не отворачивайся!.. У меня есть новость, которая тебя порадует, и мне очень хочется увидеть выражение благодарности на твоем лице… С этого дня — запомни! — не трудись врать, что ты родилась и выросла во Франции! Слышишь?! Роз Марешаль никогда не появлялась на свет в Безьере, на прекрасном французском юге. Твои документы — фальшивка. Это установлено. Где ты их взяла?
Роз безучастно смотрит на лампы. Рано или поздно гестапо должно было получить справку из Безьера, и новость Гаузнера ничего не меняет. Она чувствует, что допросы подходят к концу. Надо еще немного продержаться — и ее отправят в «народный трибунал». Другого приговора, кроме смертного, она не ждет…
— Хорошо, — говорит Гаузнер.
Щелчок, и свет гаснет. Роз слепо упирается глазами в темноту. Сегодня все завершилось необычно рано.
— Хорошо, — повторяет Гаузнер, мутно маяча перед глазами Роз. — Хочешь воды?
Роз молчит. Однажды ее уже напоили водой — соленой до невозможности.
— Хорошая вода, без обмана, — настаивает Гаузнер. — Не глупи…
— Нет, — говорит Роз.
— Зря…
Туман постепенно рассеивается, и Гаузнер возникает во весь рост. Прислонившись к сейфу, он стоит против Роз и внимательно смотрит на нее. Кожа на лбу собрана жирными тяжелыми складками.
— А ведь ты могла бы жить, — говорит Гаузнер задумчиво и трет лоб. — Разве это плохо — жить? Ты хорошо держалась, признаю, но чего ты добилась? Смерти на плахе в вонючем подвале Моабита? Наверное, ты думаешь, что удостоишься ордена или памятника. Так?.. Разочарую… ничего не будет. Твои даже не узнают, как и где ты подохла. Трупы все безымянны — ты понимаешь это?
Гаузнер грузно опускается в кресло.
— Ты русская?
— Нет, — говорит Роз.
— Не трудись врать. Сначала я тоже, как и некоторые коллеги, думал, что ты француженка и случайно затесалась в эту женевскую банду русских. Можешь гордиться, что провела меня… Впрочем, сейчас это уже неважно…
— Что же важно?
— Хочешь знать?
— Нет.
— Хочешь! Иначе бы не спросила!.. Так вот, не стану скрывать, — самое важное заключается в том, что ты не просто умрешь, а бесследно исчезнешь. Ни твои родители, ни твои друзья никогда не узнают, где ты похоронена и что сказала перед смертью… Если уж кто и обманут тобой, так это ты сама!
…По дороге в Моабит «Черная Мария» делает крюк, заезжая куда-то. Роз сидит на скамеечке за железной решеткой, упираясь лбом в засов. Гаузнер на прощание отправил ее в нижнюю камеру, и теперь Роз не может разогнуться. Несколько ударов резиновой дубинки пришлись на поясницу, и сознание вернулось лишь тогда, когда конвойные тащили Роз в тюремную карету.
Гаузнер говорит: конец.
Конец ли?..
Сколько может выдержать человек?..
Ширвиндт в Москве предупреждал: «Может настать такой момент, когда страх возьмет верх над всеми остальными чувствами. Как быть?.. Вы думаете, я сейчас открою вам какой-нибудь секрет, найду панацею?.. Так вот: рецепта нет. Нет и не будет… Но только помните и никогда не забывайте, что поддаться страху и предать — понятия однозначные…»
Ширвиндта нет рядом. И Москва бесконечно далеко. А страх — он сидит в Роз, в каждой клеточке, напоминая о смерти. Завтра или послезавтра будет подвал, обещанный Гаузнером, где разом кончится все… «Мамочка моя, дорогая… Это не Роз говорит, это я, ваша дочь Аня, Нюта. Ты называла меня так, мама, и папа тоже называл… Вы меня не ждите, пожалуйста, и не сердитесь, когда узнаете, что я не на зимовке. Я не хотела вас обманывать, просто — военная тайна. Такая работа… Мне сейчас страшно, но это ничего… Это совсем пустяки, дорогие мама и папа. Главное — не поддаться страху, слышите?!»
Хрипло прогудев перед воротами тюрьмы, «Черная Мария» въезжает во двор, и Роз не успевает додумать мысль до конца. Надзиратель снимает с нее наручники и ведет в камеру.
С холодным лязгом закрывается дверь.
Тишина.
Роз ложится на спину и смотрит на потолок. В детстве она любила лежать так, всматриваться в трещины, угадывая в их очертаниях то мордочку зайца, то профиль старухи. Две-три линии, и воображение легко дорисовывало остальное… Но сейчас Роз не до картинок. Она лежит и прислушивается к тупой боли в пояснице. В двери через равные промежутки возникает и исчезает пятнышко света — это надзиратель, проходя, на миг открывает глазок.
Сна нет.
Роз закрывает глаза и силится представить себе лицо матери, но не может. «Это я устала, — думает Роз. — Полежу — и тогда вспомню…» Сумерки вползают в камеру, оседая по углам.
Роз шарит под матрацем и находит канцелярскую скрепку.
Скрепка украдена из кабинета Гаузнера на прошлой неделе. Следя за глазком в двери, Роз мельчайшими буковками выводит на кирпиче: «Аня. 1943 г. Я ничего не сказала». Что бы ни пророчил Гаузнер, товарищи после победы все равно узнают правду. Думая об этом, она дописывает еще три буквы: «КЛЦ» — позывные своего передатчика. Кому надо, тот поймет, что это значит… Все, все поймет и вернет ее имя людям…
