он бросился бежать. За кучи угля, через забор завода, а там нашлись свои люди, спрятали. Выходит, ты брата спас. Потом он служил на плавучей батарее. А сейчас? Сейчас далеко. Там, где и Мокроусов, — и, понизив голос до шепота, добавил: — В тылу у Врангеля… А вот об отце ничего пока не известно. Как бы деникинцы его на «качалку» не спровадили.
Тимофей знал, что это такое: еще до революции на восточной окраине Николаева, за еврейским кладбищем, были построены так называемые гигантские шаги, в народе их попросту звали «качалкой». Вот эту-то «качалку» деникинцы и приспособили под виселицу.
Из камеры Тимофея освободили утром. В батальон он полетел как на крыльях. Все ему казалось каким-то радостным, праздничным: солнце — по-особому ярким, пыльная листва деревьев — необычно зеленой, а выглянувший из-за домов бледно-голубой клочок моря прямо-таки ослепил.
Одет Недоля был в ту же гимназическую форму с перешитыми пуговицами, в которой его захватили в Ландау, но чувствовал он себя по-прежнему красноармейцем. Да, собственно, его никто и не разжаловал, и он твердо печатал шаг по мостовой, как и подобает военному, улыбался встречным, которые все сплошь были такими симпатичными.
Вот и Маразлиевская, вон и дом номер двенадцать, лицо его невольно омрачилось: нет Неуспокоева, некому докладывать о выполнении задания. А Клиндаухов… Как-то он его примет. На последней встрече у следователя адъютант держался подчеркнуто официально. Неужели так и считает Недолю изменником?
А Клиндаухову в тот день было не до Тимофея: в батальоне готовились принять Почетное Красное знамя, которым губревком наградил пограничников за успешную оборону побережья и за отражение вражеских десантов. Подготовкой руководил Клиндаухов. Вид у него был великолепный: чуб вился по ветру, галифе алели, как мировой пожар, — накануне он специально ходил в порт, постирал их в морской воде. Начищенные до зеркального сияния сапоги отражали солнечные лучи, а так как подошв у них не было, то он почти целую ночь потратил, приплетая к голенищам веревочные стельки.
Народу не густо: праздник праздником, а охранять побережье надо. Но Клиндаухов командует таким голосом, словно перед ним построена по крайней мере бригада:
— Батальон, слушать мою команду! Равняйсь!
Выравнялась шеренга.
— Кто в обуви — шаг вперед!
Дрогнула колонна, вышла часть бойцов.
— Сомкнись!
Задний, босоногий, ряд оказался длиннее.
Думал-думал Клиндаухов, как быть: поставить босых вперед — вид испортишь. Нашел выход:
— Лишние — марш на кухню картошку чистить!
Первым в батальон пришел оркестр, сияя на солнце начищенной медью труб. А босоногие музыканты жали в основном на громкость. Потом начался митинг. Председатель губревкома Борчанинов вручил знамя, все вместе дружно спели «Интернационал». Потом начались речи. Ругали Антанту и мировую буржуазию, клялись быть верными делу пролетариата, в пух и прах разбить беляков и раздуть пламя революции во всех странах. Много еще было сказано хороших слов, но самой яркой, да, пожалуй, и самой длинной, была речь Клиндаухова. Он потрясал кулаками в воздухе, обрушивал проклятия на головы капиталистов и белогвардейских генералов, призывал сплотиться трудящихся всех континентов.
— Мы били, бьем и будем бить буржуев, снимем с них шкуру, натянем на барабан и под барабанный бой пойдем в мировую революцию! — гремел его голос, и самому себе он казался могучим, сказочным богатырем, голова которого касается звезд, а руки обнимают земной шар.
Гости вскоре разошлись, а Павел Парамонович все еще никак не мог остыть: бегал по двору, командовал. Веревочки на подошвах перетерлись, болтались позади, поднимая облачка пыли.
Охрипший, вконец уставший, он ввалился в помещение и, увидев Недолю, бросился его обнимать.
— Вернулся, чертушка! Поздравляю…
И на ухо:
— Я из-за тебя, может быть, орден потерял… — Вздохнул. — Ну ничего, еще добуду… Да, оказывается, и в других местах восстание готовилось. На, почитай-ка. — И Павел Парамонович, вытащив из кармана своих необъятных галифе газету, протянул ее Тимофею.
«Известия Николаевского Губревкома», — прочитал он заголовок. Газета была на тонкой синеватой бумаге и напечатана только на одной стороне листа; на другой виднелись оттиснутые бандероли: «Трубочный табак высшего качества. Табачная фабрика Ага. Город Николаев».
— Вот здесь, здесь, — показал Клиндаухов.
«Раскрытие заговора в немецких колониях», — гласил заголовок. А дальше следовал текст: «Николаевской губчека было установлено, что в район немецкой колонии Ландау прибыли белогвардейцы, пробравшись через линию фронта. Они организовали белогвардейский повстанческий штаб, целью которого было поднять восстание среди немцев-колонистов, вооруженными силами выступить против Соввласти и двинуться по направлению к Николаеву; на это время врангелевцы должны были форсировать Днепр и прийти им на помощь.
В этот район был послан сотрудник губчека с отрядом кавалеристов. В колониях Калистрово и Гельштадт был задержан повстанческий штаб во время его заседания. Задержаны следующие члены штаба: командир слащевского отряда штабс-капитан Александрович, поручик Леонтьев, крупный помещик-колонист Гольпфау с двумя сыновьями, у коего в доме проходило заседание штаба, и жена штабс-капитана Иванова, принимавшая участие в заговоре. У всех найдены компрометирующие документы. Все арестованы и доставлены в ЧК».
«Та-ак!.. — подумал Недоля. — Значит, действительно у них широкая подготовка велась…»
— И, видать, в тот же день их захватили, что и в Ландау, — показал Клиндаухов на дату выхода газеты.
«Возможно, отряды из этих колоний и ожидались в Ландау», — мелькнула у Тимофея мысль.
— А может, и там такой же, как ты, все у них разнюхал, а?
— Не знаю, — пожал плечами Недоля.
— Да, такие вещи делаются тайно… А мы тебя решили повысить. Пойдешь начальником поста. На свой, на Карабуш. Завтра же и отправляйся. И в РКП тебя примем… Говоря по совести, я сначала возражал, молод, дескать. Да командир с комиссаром настояли. Из ревтриба, ну что в очках-то, их поддержал…
«Иван Павлович», — догадался Тимофей.
— Признаться, я так не смог бы…
И на это Недоля ничего не ответил.
— Настю нужно как-то устроить, — вздохнул он. — Ей теперь совсем деться будет некуда…
— Это ту девушку? Устроим! Где она?
— Домой пошла, за вещичками.
— Пусть приходит. Будет в столовой подавать, бельишко когда-никогда хлопцам постирает. А ты небось проголодался?
И Клиндаухов крикнул на все здание:
— Повар, накорми человека! Да посоли как следует!
Тимофей не заставил себя дважды просить, направился в столовую и веря и не веря так свалившейся на него радости. «Хорошо! — улыбается он. — И Настя теперь будет пристроена…»
А повар, видать, уже знает о делах Тимофея и постарался от души: налил полный котелок пшенного супа с воблой, отвалил краюху хлеба, даже блюдечко с солью поставил на стол.
Но только Тимофей принялся за еду, как раздалась команда:
— Тревога! В ружье!
