А вот сегодня такая редкая минута наступила. Он не мог сказать, что его к этому побудило, но вдруг стал рассказывать Тане о своем детстве и отрочестве, о том, как не мог найти своей дороги в жизни, и как Маруся Карась, комсомол вывели его на прямой путь, и как он начал воевать с немцем, как попал в окружение, и как верил в свою звезду…
Может быть, он отважился на этот откровенный и такой важный для него разговор, потому что они были одни — Ниночка Чопорова в этот вечер распевала свои воронежские песни в кругу друзей на «участке Сукасьяна», как партизаны называли сенники. И Таня сегодня была какой-то совсем другой — притихшая и задумчивая, будто ждала этого откровенного разговора, этого сердечного признания.
Был поздний вечер, Нестор расшифровал то, что было принято с Большой земли, и пора было уходить в свою землянку, общую с Пражмой. На исходе был керосин в фонаре «летучая мышь», и фитиль трещал. Но было не до него. Не слышал Нестор и шагов часового у землянки, тех шагов, которые не раз сдерживали его, когда он оставался наедине с Таней.
Нестор закончил свой невеселый рассказ и сидел против девушки, закрыв глаза, будто боялся взглянуть на нее. И при мысли, что она действительно может так истолковать его поведение, неожиданно встал и, не глядя на девушку, взялся за фонарь. Достал керосин и стал откручивать головку фонаря. И при этом спросил:
— Может быть, тебе все это было не интересно слушать? Я даже сам не знаю, зачем я тебе все это рассказал, — и Нестор сердито повернулся к девушке. К той девушке, которой за несколько минут до этого рассказал то, что никогда и никому не говорил.
Таня ничего не ответила. Только сокрушенно покачала головой. Она стояла и смотрела на него так, будто ее синие глаза увидели что-то очень хорошее, что страшно удивило и обрадовало ее. Ему казалось, что именно так она на него смотрит. Потом у нее дрогнули губы, едва заметно дрогнули, и она подняла тонкую, оголенную до локтя руку и потерла лоб. Она это сделала с тем детским выражением растерянности, какое можно подметить только у очень душевных людей, когда им хочется заплакать, но они стесняются своих слез и изъявления своих чувств. А он стоял с головкой фонаря в руке, и с желтого фитиля падали на стол тяжелые капли керосина, расползаясь на газете грязно-рыжими пятнами.
Она перестала тереть лоб, и теперь ее синие глаза смотрели на него открыто и весело. И она улыбалась.
— Какой вы глупый! — она покачала головой. — Боже мой, какой ты глупый! А еще Нестор. Летописец…
Перед ним опять стоял сержант в юбке. И, честное слово, ему стало легче. Он сам не знал почему, но тоже повеселел. Он быстро закрутил головку фонаря и вытер руки о штаны. Она же стояла, и он видел, что она чего-то ждет. Тогда он подошел и обнял ее…
Утром, когда Нестор доносил Зоричу о принятых радиограммах, в землянку вошел Николай Трундаев.
— Товарищ майор, разрешите доложить.
Адъютант был смущен и взволнован. Это было ясно видно по нервному движению руки и выражению его молодого и безусого лица. Нестор знал, что Николай Трундаев отважный парень, которому любая опасность нипочем. Должно быть, решил Нестор, случилось что-то из ряда вон выходящее, если это могло взволновать Трундаева.
— Я слушаю, — поднял майор голову.
— Вас хочет видеть командир словацкого отряда…
— Какого отряда? Ничего не пойму.
— Остатки отряда, который каратели разгромили во время облавы. Говорит, привел целый взвод.
— Проси его сюда.
В землянку вошел среднего роста человек в шинели словацкого солдата и в словацкой фуражечке с ушами. На ногах у него были грубые ботинки и обмотки. Он щелкнул каблуками и козырнул. Александр Пантелеймонович поднялся навстречу.
— Я вас слушаю.
Это был командир взвода из разгромленного словацкого партизанского отряда. Но взвод свой он вывел из окружения почти в полном составе.
У Шаньо Бахнера было смуглое морщинистое лицо, хотя Зорич сразу понял, что эти морщины наложены не бременем лет, а невзгодами войны. Зорич также отметил про себя, что прибывший тщательно побрит, хотя последние -дни взвод вел тяжелые бои, совершил трудный переход. Речь неожиданного гостя была несколько медлительна, во время разговора он не жестикулировал, проявляя спокойствие и неторопливость. Все это располагало Зорича к Шаньо Бахнеру.
Зорич вызвал командиров для совета. Всё были за то, чтобы принять пополнение. Тогда разговор опять зашел о создавшемся положении. Бахнер был уверен, что немцы не оставят партизан в покое, постараются выкурить их из этих мест, и предлагал единственно правильный, на его взгляд, путь — через горный хребет. Перед ними поднималась высокая гора с крутыми склонами, и они казались непреодолимыми из-за глубокого снега, выпавшего в последние дни.
— И все же лучше всего отходить через хребет, судруг майор, — говорил Бахнер. — Переход очень трудный, согласен, но это верный путь…
Об этом в последние бессонные ночи думал и Зорич. Да, переход связан с большими трудностями, может быть, и с потерями. Но отряд будет спасен, немцам просто не придет в голову такой суворовский вариант, и Александр Пантелеймонович вспомнил альпийский переход своего любимого героя.
— Значит, решено, — твердо сказал Зорич и тут же отдал приказ готовиться к выступлению, а для облегчения перехода решительно избавиться от всего лишнего.
Вануш Сукасьян только тяжело вздохнул, мысленно оплакивая все те дорогие интендантскому сердцу приобретения, которые придется оставить у потухших костров.
Ночью Зорич поднял отряд по тревоге и как будто остался доволен готовностью партизан. Командиры сделали разбор тревоги по взводам, и началась энергичная подготовка к предстоящему походу. Но о направлении его знали только командиры. Были усилены дозоры и запрещены отлучки партизан в дедину. А к вечеру следующего дня Зоричу доложили, что рядом расположится один из отрядов его побратима Гагары.
Отряды были разделены только сенниками лесорубов, часть которых была закуплена у крестьян Сукасьяном. Здесь хранило корм для лошадей отделение разведчиков Данилы Грунтового. В то же время сенники служили ночлегом и местом отдыха для хозяйственной команды и конных разведчиков. Запахи скошенного сена вызывали волнующие воспоминания о раздолье родных лугов, о рощах, звенящих птичьими голосами, о бодрствовании в ночном. А от непогоды защищала крыша, поднятая на четырех столбах.
Зорич поспешил к Гагаре. После обмена впечатлениями о прошедших днях, о боевых партизанских делах, о потерях, оставивших неизгладимый след в памяти и в сердце, велители заговорили о нынешнем положении. Как подтвердил Гагара, оно было далеко не блестящим.
— Да, сообщение Бахнера о разгроме партизанского соединения и нескольких самостоятельных отрядов абсолютно точное, — со вздохом сказал Гагара. — Одно ясно, — отметил он, — на нашем участке силы противника превосходят партизанские в несколько раз — и, дружелюбно заглянув в глаза Зоричу, убежденно заключил: — Но зато на фронте дела их весьма плачевны. Недавно у меня был связной Асмолова и похвалился, что ждут большого наступления, а силы немцев, как вам известно, на исходе.
— Что ж, — ответил Зорич, смеясь, — «поможем» немцам хотя бы тем, что оттянем на себя еще парочку их боевых полков.
— Вы правы, — засмеялся и Гагара и достал карту, чтобы на ней определить возможности совместной обороны в случае вражеского нападения.
— Мы решили перевалить через хребет, — сообщил Зорич.
— Не легкое дело! — покачал головой Гагара. — Ну что ж, в таком случае мы свернем вот сюда, на запад — мне тут известны все тропинки. Вот пусть и решают, как им угнаться за двумя зайцами и не поймать ни одного, — Гагара добродушно улыбался.
— А если они сунутся ночью?
— Ночью они не любят воевать, вы же знаете…
— Да, ночью немец не сунется, — согласился Зорич.
— А если и сунется — чего не бывает на войне! — все равно разумней уйти.
— А для маскировки оставить десяток боевых хлопцев, — неожиданно пришла мысль, и у Зорича загорелись глаза. — В темноте один партизан за десятерых сойдет…
— Особенно если пропустить их и ударить вторым заслоном с тыла. Допустим, силами моих хлопцев… А, судруг майор? — Гагара от удовольствия даже головой покрутил.
Наметив боевые рубежи каждого отряда, линии дозоров и позиции, которые займут в случае надобности боевые заслоны, велители пожелали друг Другу спокойной ночи, договорившись еще раз встретиться на следующий день.
Вечер был не особенно морозный и не очень светлый, хотя все небо, удивительно чистое, было усыпано звездами. Ночь всегда была доброй союзницей партизан. Немцы избегали ночных вылазок, боялись темноты и облавы проводили обычно на рассвете. И с наступлением вечера партизаны вели себя куда более свободно и весело, чем днем. А с приходом Гагары, когда силы почти удвоились, все почувствовали себя еще более уверенно.
