Алевтина Васильевна не на шутку перепугалась.
— Кузьмич, да ты что? Хорошо ли с тобой? В уме ли?
Ерофей Кузьмич кивнул на окно.
— Иль не слышишь, как по всей деревне собаки взбесились? Пошли! Торопиться надо.
Васятка вскочил, заревел, бросился к двери:
— Не дам я Черню! Не дам!
— Василий! — Ерофей Кузьмич поднялся. — Или хочешь, чтобы я заместо Черни висел на воротах? Этого хочешь?
— Все одно не дам! — рыдая, еще сильнее закричал Васятка. — Я убегу с ним! Вот тебе! Пусть ищет… твой комендант… чертов немец!
— Василий! — Ерофей Кузьмич рванулся к двери. — Вожжей захотел? Ты что говоришь? — Он схватил сына за чуб. — Ты знаешь, сморчок поганый, что за это будет? Знаешь? Знаешь?
— Уйди! — вырвался Васятка. — Я Черню еще маленького… щенка еще… Черня! — крикнул он, падая у порога, — Чернюшка, родный!
Отбросив ногой Васятку, Ерофей Кузьмич хлопнул дверью так, что содрогнулся весь дом. Увидев опять хозяина, Черня с визгом бросился от крыльца и махнул через прясло на огород.
Пришлось звать на помощь Лозневого. Сделав из тонкой бечевы петлю, тот ушел на огород и, приласкав, поймал Черню. Неожиданно почувствовав петлю на шее, Черня коротко взлаял, рванулся в сторону, задыхаясь, стал на задние лапы. Но Лозневой, дернув за конец бечевы, разом свалил его на землю.
— Волоки сюда! — закричал от прясла Ерофей Кузьмич. — Не пущай! Не давай воздуху! Да тяни ты, косорукий черт!
Лозневой волоком потащил Черню с огорода. С вытаращенными глазами, блестя языком, брызгая пенистой слюной, Черня бросался в стороны, переворачивался в грязи, из последних сил упирался передними лапами, бороздил по земле брюхом…
— Бери рывком! — командовал Ерофей Кузьмич. — Рви от земли! Да не бойсь! Чего-дрожишь, как в лихоманке? Тяни сюда!
— Помоги! — не вытерпел Лозневой.
— Но-но! Опять? Дай сюда!
Бросив конец бечевы через перекладину ворот, Ерофей Кузьмич отвернулся, хватаясь за грудь, сказал:
— Вешай сам. Я не могу…
Через минуту, взглянув на ворота, Ерофей Кузьмич увидел, что Черня уже висел в петле, слабо подергивая лапами. И тут же он заметил: на пригорке, против двора, возвышался, скрестив руки на широком заду, комендант Квейс. Должно быть, он вышел посмотреть, как выполняется деревней его первый приказ. По одну сторону от Квейса стоял немец-солдат с автоматом у груди, по другую — Ефим Чернявкин, уже без бородки и в новом пиджаке. Он что-то говорил коменданту, кивая на лопуховский двор, вероятно, указывал, где живет староста.
— К нам! — бросил назад Ерофей Кузьмич.
Но Лозневой, растерявшись, не мог тронуться с места. Пока он соображал, в какой угол двора бежать, комендант Квейс в сопровождении своего солдата уже подходил к раскрытой хозяином калитке, печатая на сырой земле следы своих сапог с подковами.
— Старост знает порядок! — сказал Квейс весело, довольный тем, что назначенный им староста точно выполнил его первый приказ, показав тем самым пример всей деревне. — О, мы будем, старост, работат хорошо! Ошен хорошо!
И будто в знак того, что между ним и старостой отныне установились самые приятельские отношения, он даже потрепал Ерофея Кузьмича по плечу:
— Гут, старост! Хорошо!
— Гут, гут, — растерянно поддакнул Ерофей Кузьмич, чувствуя, что Лозневой торчит позади, и стараясь скрыть его за своей спиной.
Но Квейс уже заметил Лозневого.
— Кто он?
Ерофей Кузьмич отступил в сторону от калитки. С радостью заметив, что Ефим Чернявкин скрылся за пригорком, он ответил, стараясь придать голосу как можно больше спокойствия и равнодушия:
— Это? Племяш будет. Немой.
— Не твой? — не понял Квейс. — Шей он ест?
— Он мой, — бледнея, заторопился пояснить Ерофей Кузьмич, — да только немой он.
— Как понимат? Твой ест не твой?
— Немой он! Немой! — Совсем падая духом, Ерофей Кузьмич попытался жестами пояснить, что его "племяш" не может говорить, и только окончательно сбил с толку коменданта.
Так и не поняв, в чем дело, Квейс посчитал, что староста шутит с ним "по-русски", и, добрый от вина, захохотал весело:
— О, старост ест чудак! Гут старост!
— Гут, гут, — приходя в себя, старательно подтвердил Ерофей Кузьмич.
Глазом знатока Квейс осмотрел Черню — он медленно поворачивался животом на запад. Указав на Лозневого, спросил:
— Он вешал, да?
— Он, он, как же!
Лозневой стоял, с усилием сдерживая дрожь.
— Хорошо вешал! — похвалил Квейс. — Я видал. Быстро! Он может вешат ошен хорошо!
Ерофей Кузьмич понял, что беду пронесло, и предложил:
— Господин комендант, пожалуйте в дом! Чем богаты, тем и рады. Шнап этот… есть. Гут шнап!
— О, шнапс! — сказал Квейс и шагнул в калитку.
Поднимаясь на крыльцо, Ерофей Кузьмич увидел над дверью узелок, в котором был завязан стебель петрова креста. Он вздохнул, торопливо прочитал про себя случайный отрывок какой-то молитвы и переступил порог в сенцы.
К полудню все собаки были повешены.
Ольховцы считали, что если есть на дворе собака, — это настоящий двор, а без нее — нежилое, дикое место.
И вдруг собак не стало.
Замерли дворы. Страшно было коротать длинную осеннюю ночь: все казалось, что кто-то стучит в ворота, бродит по двору, лезет в хлев, скребется в сени… Все ольховцы испытывали одно тяжкое чувство: будто они, повесив собак, перестали быть хозяевами своих усадеб, своего двора и всей своей судьбы.
…Дом правления колхоза немцы заняли для комендатуры, а соседний дом уехавших Орешкиных — для жилья. Немцы срубили посреди деревни несколько молодых, тонкоствольных берез, — над деревней сразу поубавилось мягкого радостного света. Из берез немцы приготовили длинные слеги и, не очищая их от бересты, огородили оба дома. Из березовых вершинок был сделан проход до дверей комендатуры, — сразу около них, сгорбясь, защищая лицо от ветра, встал часовой с автоматом.
Что делалось в домах, где поселились немцы, никто из ольховцев не знал. Все беспокоились за судьбу Яши Кудрявого и гадали:
— Умер, должно, сердешный…
— Умер, так отдали бы хоронить.
— Может, лечат? Один-то у них никак доктор?
— Может, и лечат, раз доктор у них…
На второй день комендант Квейс не показывался и даже не вызывал Ерофея Кузьмича: был болен после русского самодельного шнапса. У дверей комендатуры менялись часовые. Немцы молча возились у повозок на занятых дворах, у колодцев, носили в дома дрова. Из труб все время, не стихая, валил дым. Ольховцы поглядывали на дома, занятые немцами, и ругались:
— У-у, черти немые!
— Хоть бы сказали что про Яшу-то…
Когда комендант Квейс начал немного оправляться от тяжелого похмелья, доктор Реде пригласил его в свою комнату. Был вечер. Окна комнаты были плотно закрыты черной маскировочной бумагой. На столе на разных банках теплились в маленьких круглых плошках, залитых вонючим жиром, хилые огоньки.
— Дорогой Квейс, — сказал доктор Реде, — завтра я уезжаю.
— Так скоро?
— Эту поездку с вами, — продолжал Реде, поправляя на носу пенсне, несмотря на разные трудности в пути, я считаю совершенно исключительной. Мне удалось достать здесь чрезвычайно интересный, очень важный материал для моей новой книги.
Квейс еще плохо соображал после похмелья. Водя бесцветными глазами по огням, он переспросил:
— Для книги?
— Да, — сказал Реде. — Вы ведь знаете, что я оставил свой прекрасный кабинет в Страсбурге и, выполняя поручение профессора Хирта, поехал вместе с армией, чтобы собрать как можно больше материалов для своей новой книги. В ней я очень убедительно доказываю превосходство немецкой расы над всеми остальными расами и, в частности, над славянами, которые самой природой обречены на то, чтобы частью вымереть в ближайшее время, а частью — стать нашими рабами…
— Да, я слышал, — ответил Квейс. — Это должна быть чудесная книга. И вам уже удалось получить для нее здесь важный материал?
— Сейчас покажу, дорогой Квейс.
Доктор Реде молча открыл чемодан, и Квейс, взглянув, обомлел: чемодан доверху был наполнен человеческими черепами и костями, еще сверкающими белизной. Доктор Реде осторожно вытащил из чемодана небольшой череп, положил его на стол между двух огней.
— Я не понимаю, — тревожно сказал Квейс.
— Это череп Якова Кудрявого, — сообщил Реде, — заместителя председателя здешнего колхоза, большевика. Он будет в Страсбурге, в музее нашего общества по изучению явлений наследственности[8].
— Он? — изумился Квейс.
— Это типичный представитель русской нации, обреченной на вырождение, — продолжал доктор Реде. — Обратите внимание! — Он дотронулся рукой до черепа. — Все строение черепа очень хорошо показывает, как было низко умственное развитие этого представителя русской нации. В результате смешения крови русские племена уже выродились, по сути дела, в идиотов, которых можно использовать лишь как рабочий скот, а большая часть их просто опасна для нового общества, которое создается нами в Европе. Вы понимаете?
