— Идем, — тихо сказал Жариков. — У Кабанова соберутся мои ребята. Спасибо тебе, Галюша.
А в казарме начался пьяный разгул. Начальник управы привез двух свиней, которых разделали и зажарили в горячо натопленных печах. Нашелся шнапс и даже пиво. К полуночи все гитлеровцы едва держались на ногах. Никто не замечал, что по потолку забегали светлячки огня. В два часа ночи пламя уже бушевало, да так сильно, что казалось, кто-то невидимый подливает масло в огонь.
В одном нижнем белье фрицы метались по казарме, многие все еще не могли прийти в себя. Панику усилил взрыв и обвалившийся у дверей потолок. Теперь гитлеровцы кинулись к окнам и далеко не всем удалось выскочить из горящего здания.
Этот пожар и был причиной тревоги на авиабазе, на железнодорожных станциях и конечно же в самой Дубровке.
Глава четвертая
Вернер вызвал к себе начальника полиции, переводчика Геллера и тех сотрудников, что были на месте. В одну из бессонных ночей он продумал план поимки Данченкова.
Перед этим пытались снова заслать убийц, но их в бригаде разоблачили. Посылали карателей, но им тоже не удалось разгромить бригаду.
— Бандиты обстреляли аэродром… Напали на крупную станцию Пригорье, взрывают эшелоны и автомашины… — Оберштурмфюрер перешел на крик: — Кругом бандиты, кругом! — Его щеки рыхло дергались, глаза наливались гневом. — Вот мой верный план. — Он прошелся по кабинету, остановился у портрета фюрера. — Приказываю арестовать всех, кто носит фамилию Данченков. Бандит будет спасать своих родственников, особенно мать, тут мы его и схватим.
— Слишком много однофамильцев, — неуверенно буркнул Коржинов. — Очень много!
— Не ваше дело. Гестапо разберется! Повторяю: всех Данченковых взять, всех! Никого не жалеть!
Утром следующего дня эсэсовцы и полевая жандармерия рыскали по селам и хатам и забирали всех, кто носил фамилию комбрига.
Отряд карателей приехал в родную деревню Данченкова.
Отец Федора умер еще до войны. Мать, Ефросинья Поликарповна, растила младшего сына — Мишку. Старший, Иван, погиб на фронте. Третьего, Григория, гитлеровцы заставили сопровождать обоз с награбленным хлебом в Брянск. Вскоре прошел слух, что Гришу расстреляли. Была у Федора и сестра, но она в начале войны ушла из села, погнала колхозный скот в глубокий тыл.
Гестаповцы особенно заинтересовались родной деревней Данченкова. Они установили вокруг деревни засады, зорко следили за появлением прохожих. На дверях каждой хаты вывесили списки жильцов. Упаси бог, если в доме окажется кто-нибудь посторонний. Но жуковцы загодя были предупреждены.
С большим риском перед полетом в Москву Данченков пришел к матери. Недолгим было свидание. Прощаясь, сын предупредил:
— Если тебе, мама, пришлют от моего имени письмо и покажут мою подпись, не верь, родная. Писать тебе я не буду. И подпись мою ты не признавай. Если тебе будут говорить, что я ранен, лежу в лесу или в овраге, не верь! Если скажут, что я убит, все равно не верь! Если фашисты приведут меня для очной ставки, ты, родная, отрекись от меня! Трижды, сто раз — отрекись! Говори одно: мой сын уехал в Орел, оттуда на Украину, к жене, а куда точно — не знаю! Только это и говори. Больше ничего! И своим это скажи. Односельчанам я верю, они не подведут. — Данченков нежно смотрел в Лицо матери. Старая женщина не отводила взгляда, светлые точки дрогнули в ее глазах — и погасли.
Вскоре за матерью приехали партизаны.
— Комиссар за вами прислал. В лесу будете жить.
Но мать, узнав, что сын на Большой земле, не решалась ехать.
— Зима наступает. Куда ж мне с детьми в лес. Люди у нас верные… Не дадут в обиду.
Но пришел час, когда она пожалела об этом.
…Их было шестеро. Громилы вломились в дом. Выбили дверь, не дожидаясь, когда откроют. Деревня всполошилась: плакали дети, голосили бабы.
— Фамилия? — злобно прохрипел гестаповец.
— Данченкова! — тихо ответила мать.
— А ты куда? — схватил фашист мальчика.
— Домой! Я Мишин, дяденька, я Мишин, — заплакал он.
Мальчишку, к счастью матери, отпустили, а ей даже не дали одеться во что-либо теплое. Выгнали на улицу, где уже толпились арестованные. Пешком пригнали в село Пеклино, что раскинулось по обеим сторонам шоссе. Всех Данченковых заперли в холодном помещении бывшего магазина, три дня держали без пищи и воды, а на четвертый погнали в Жуковку.
Вот и первый допрос в тюрьме. Одни и те же слова произносила мать:
— Уехал сын Федор в Орел, а там на Украину, к жене, к детям…
— Мы тебе сегодня же покажем твоего сына. Убитого его привезли… Командир он бандитский, — говорили ей на следующем допросе.
— Знаю одно: уехал мой Федор в Орел, а оттуда на Украину.
И ее били, били, даже когда была тяжело больна. Били и гоняли на работу. А после опять таскали на допрос. Записывали каждую ее фразу. Сравнивали. Получалось одно и то же. Тогда снова били.
А по округе уже шел слух, что всех Данченковых повесили. Теперь и знакомые и друзья потеряли надежду встретиться с ними. Но в Жуковский лагерь проник партизанский разведчик, посланный Мальцевым. Вскоре жители окрестных сел узнали, что Данченковы живы. Один из охранников стал тайно передавать им кое-какие продукты.
Но долгий голод сказался на здоровье матери. Ефросинья Поликарповна заболела. Болезнь не спасла от допросов. В барак вошел следователь с доверенным Вернера. Черному Глазу было приказано любыми средствами выпытать, действительно ли на шелковке была подпись Данченкова. Мать притащили к коменданту лагеря, посадили за стол: «Руки! Руки!» Уголки рта фашиста дернулись, в лице проступило что-то жестокое, беспощадное. Черный Глаз потребовал, чтобы мать положила пальцы на стол. Худые, потемневшие от холода, руки матери дрожали. Перед ее глазами лежали иглы и молоток. Закружилась голова, помутилось сознание. Жесткая рука следователя принялась тереть ее лицо нашатырем.
— Вот шелковка. Смотри!.. Скажи, чья подпись, и мы отпустим тебя. Это подпись твоего сына? — Черный Глаз ударил молотком по пальцам.
Мать опять потеряла сознание.
— Ничего! Скажет! — буркнул следователь. — Вытащите ее в холодный коридор. Пусть погреет доски. Отойдет!
На этом допрос пришлось прервать. Мать заболела тифом.
Макарьев одним из первых узнал о бедственном положении матери Федора Данченкова, вместе с Трегубовым выехал в Жуковку. Он никогда до конца не верил Трегубову, постарался и на сей раз избавиться от него, сказав, что будет выручать из больницы свою дальнюю родственницу.
Свояченица Макарьева имела большое влияние на бургомистра, этим и хотел воспользоваться учитель.
За пыльным окном подвального помещения Макарьев ожидал ее и незаметно задремал.
В последнее время учитель часто видел сны, а в них — свое детство. И — еду: он уплетал во сне вареники со сметаной, те, что так искусно готовила мать. Пил теплое молоко. Ходил с отцом на рыбалку.
Ослепленный светом нескольких зажженных спичек, Макарьев в первое мгновение зажмурился и не разглядел свояченицу. Та поначалу и не нашлась, что сказать.
— Здравствуй, Никифор Петрович! Пришел! — проговорила она после долгого молчания.
— Устал что-то, извини… Задремал. К тебе я не пойду. Дело большое.
— Ты, верно, опять правду ищешь?.. Ох, Петрович! Это время не для правды. Главное — жить! О себе подумай, о детях…
Макарьев закашлялся и, чуть только успокоился, поспешно, боясь, что кашель помешает говорить, обратился к свояченице:
— Старуха тут одна в больнице, в холодном коридоре. Взята из лагеря. Поговорить бы с кем из немцев. Зачем она тут, старая… Помоги, Катя, — начал он, силясь подавить царапающий глотку кашель. Назвал фамилию женщины и понял, что свояченице она ничего не говорит. Это и к лучшему. Он назвал и фамилию женщины, которая придет за старухой.
— Вот и все! Это очень важно для меня и для Ольги. Обрадуешь нас, — сказал Он, прощаясь.
— Хорошо, Петрович. Постараюсь, — ответила Катя.
