— Только без предисловий.
— Господин оберштурмфюрер! Во-первых, откуда вам известно, что Поворов — агент большевиков? Во-вторых, почему вы вините меня, а не свою службу? Разоблачено бездействие вашей службы.
— Как вы смеете! — вскипел Вернер. — Вы!.. Вы!.. — захлебываясь, кричал он.
— Я всего только переводчик… Даже не офицер, — отрезал Геллер. — К тому же я еще не уверен, что Поворов…
— Молчать!.. Молчать! Он не уверен. Осел! Тюфяк! Мы уверены, найдена шелковка… И вы смеете задавать вопросы, сомневаться?
— Мне кажется, что рано делать выводы… — протестующе сказал переводчик. — Позвольте напомнить дело Рогнединского бургомистра. Мы потеряли умного и смелого проводника в жизнь нового порядка. Будь справка, как у Поворова, партизаны не расстреляли бы его. Мне думается, эту справку заготовил сам Поворов. Понимаете?.. Сам, сам! — воскликнул Геллер. — Зачем? Да чтоб при случае избежать возмездия. Ведь кроме этой шелковки никаких доказательств. Вот и всё. Ну а что касается моего знакомого, скажу, что мне был приятен этот человек. Я был рад его видеть. Он очень выделялся среди остальных… — Геллер хотел сказать «подонков», но воздержался. — Ведь и вам нравился Поворов. — Он озадаченно повертел шеей, словно высвобождаясь из тесного воротничка.
— Довольно, Геллер! Ваша легенда наводит на некоторое размышление. Подумаю… А вы примите участие в допросе Антошенковой. Успокойте общественность, особенно русских. Говорите всем, что история о разоблачении Поворова — это… — Он замялся. — Это провокация, гнусная провокация бандитов, рассчитанная на то, чтобы руками СД или гестапо расправиться с лучшим полицейским.
Геллер ушел, и Вернер сел в кресло. Весь день он чувствовал гнетущую усталость. Может быть, потому, его сердце наполнилось чувством собственной вины. И все из-за этого Поворова. Оказывается, он ко всему присматривался: к новым самолетам, к людям, присланным сюда для обслуживания аэродрома, к поездам на станции, к маркам автомобилей. Все это доложил ему Франц, державший Поворова «под колпаком» всего десять дней. «Да, Франц — опытный разведчик, благодаря ему найдена шелковка, возможно, это — нить к подполью. Возможно… — рассуждал Вернер. — Но и Франц работает в одиночку. Есть Дюда, Гадман, Геллер, наконец… Но между ними нет искреннего, тесного контакта. Каждый за себя, за свой престиж, за свою карьеру. — Вернер тяжело вздохнул и с этим вздохом будто вогнал в себя новые сомнения: — Вот Геллер. Прекрасно знает русский язык. На авиабазе работает не более часа — двух в сутки. Разошлет переводчиков по службе и чувствует себя свободным. Что бы ему не сбросить форму люфтваффе, надеть штатский костюм — да в народ? Разговаривать, слушать, изучать, расспрашивать… Сколько можно собрать интересных сведений! Так нет же — трется около красоток, пьет. Надо искать путь к подполью. Для этого нужны люди. Из русских. Черный Глаз назвал одного. Трегубов…»
Вернер принял снотворное и уснул на диване в кабинете.
Утром оберштурмфюреру принесли пленку с записью допроса Антошенковой.
Допрос вел Черный Глаз. Антошенкова усталым голосом говорила:
— Костя был примерным полицейским, сердцем и памятью преданный вам. Он верил вам.
— А это что? Как вы объясните шелковку? Это вы ее запрятали в плечо пиджака?
— Может, она поддельная?
— Поддельная?.. Не сметь играть со мной!.. — взорвался Черный Глаз.
Вернер услыхал крики:
— Не надо! Пустите! Вы что делаете?
Послышался треск срываемого платья — и снова крики:
— Пустите! Я беременна! Пустите…
Вернер знал, что произошло дальше. Он разрешал такие методы «допроса».
«Да… Эта баба ничего не скажет, — понял Вернер. — Ничего! Тем более этим костоломам».
Вернеру принесли пакет из Рославля. Конверт был подписан по-немецки. Полковник вызвал писаря, передал ему ножницы, а сам отошел в сторону. Он помнил случаи, когда в книгах и пакетах были крохотные мины. Они взрывались и уродовали лицо. Писарь вынул содержимое. Листовки. Вернер позвал переводчика: листовки призывали к борьбе с оккупантами. Значит, и там подполье.
«Их двести миллионов, — подумал Вернер, — и среди них миллионы коммунистов… Трудная жизнь. Трудная работа».
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава первая
Поздняя осень в Полесье полна грустного очарования. Густые леса, растеряв последнюю золотую листву, сделались прозрачными. Наступила тихая пора предзимья. В лесу мягко дымилась синеватая мгла, падали и падали стеклянные капли с деревьев. Сильно, резко пахло грибами, осиновой горечью, березовой свежестью и смолой. Холодные зори разливались по небу тяжело, кроваво.
Лениво шумел мелкий дождик, вызывая у гитлеровцев, сидевших в сырой дубровской казарме, тоску. Первым не выдержал длинный сухопарый фельдфебель: разыскал уборщиц и приказал им несколько раз подряд протопить казарму. Ему и в голову не пришло проверить дымоходы на чердаке. А там на днях побывала комсомолка Галина Марекина, коренная жительница Дубровки. Вооружившись самой обыкновенной стамеской, она вытащила из дымохода, прилегающего к потолку, несколько кирпичей, наскребла ворох сухих стружек, оставшихся после ремонта родильного дома, и уложила их неплотно возле образовавшегося провала. Всю эту работу она выполнила днем, когда гитлеровцы разошлись на посты. А вечером в казарме Галя пела под губную гармошку тягучую русскую песню. Она была из тех людей, которые и радости, и горести выражают с помощью песен. Пришел фельдфебель. Послушал, немного поморщился и сказал громко:
— Весело… весело надо!..
— Теперь веселых песен нет. Веселые от радости поются. Коль нет в жизни веселого — так уж ничего не выдумаешь, — ответила ему Галя.
Фашист скривил губы:
— Пойте! Гут-гут!
Галя прислонилась к огромной печи, в которой с гулом полыхало пламя, невесело улыбнулась и запела:
Не осенний мелкий дождичек
брызжет, брызжет сквозь туман…
— Веселые! — крикнул фельдфебель.
И тут солдаты услышали волнующие звуки «Катюши». Вначале тихо и робко лились они, потом окрепли, разрослись, подхваченные чистым, звонким, душевным голосом. Песня лилась и лилась, набирая силу. В ней Галя выражала и свое удовлетворение выполненным заданием, и свою тоску о загубленной весне. Немцы, слушая песню, казалось, перестали дышать, звуки, падавшие в замирающие сердца, напоминали многим о свободе, о потерянных днях любви, о далекой родине. Девушка пела не только с вызовом, но и с угрозой. Фельдфебель понял, что она с помощью песни выражает свою ненависть. Сначала он словно окаменел, не спуская с поющей глаз. Короткая пауза — и Галя начала другую песню:
Широка страна моя родная…
— Молчать! Эта песня — капут! Запрещай! — крикнул гитлеровец.
Опустив головы, солдаты стали расходиться. Галя знала: эта часть отправляется на фронт; чувствовала: песни надолго запомнятся всем.
«Почему же не загорается потолок? — подумала она, усомнившись в качестве своей работы. — Вроде бы сделала как надо».
Закончив уборку казармы, Галя зашла к Жарикову и рассказала о проведенном вечере, о своих опасениях.
— Знаю, ты честно выполнила поручение, Галинка… — Жариков вдруг покраснел, и Галя поняла, почему: Иван давно ее любил. — Ну а если я тебе поручу еще более опасное дело?..
— Я на все согласна! — ответила она, почти не шевеля губами.
— Тогда слушай. Возьми вот это. — Жариков достал две мины, завернутые в тряпку. — Выбери удобную минутку и швырни их на чердак, к тому месту, где разобрала дымоход.
— А знаешь, это ты ловко придумал. Я каждый день бросаю на чердак пустые бутылки. Немцы смеются: «Гут… Гут… хозяйка». Вместе с бутылками и брошу.
