Из леса поднимаются клубы дыма и пламени. Деревья срезаны, словно громадной косой. Русские укрываются за своими убитыми. Труп создает такую же защиту, как мешок с песком. На войне учишься использовать все, что есть под рукой. Там всем не до моральных принципов. Но солдат винить в этом нельзя. Пусть вина ляжет на политиков, которые повели их дорогой смерти.
Стрельба и натиск атаки слабеют. Теперь слышны крики раненых. Один из них лежит прямо перед нами. Он кричит все утро; мы приходим в такое отчаяние, что стреляем в его сторону гранатами из подствольных гранатометов, но всякий раз, когда взлетает фонтан снега и мы думаем, что убили его, он снова издает протяжный, душераздирающий крик. Старик полагает, что ему в живот попала разрывная пуля. От таких ран умирают долго. Это наверняка не рана в легкое. Он бы давно задохнулся. Легочные раны очень мучительны, но приводят к быстрой смерти. Самая лучшая рана — шрапнелью в бедро. Прежде, чем поймешь, что умираешь, из тебя выходит вся кровь. Самые худшие раны — в живот и в голову. Человек долго не умирает. Даже рискни мы несколькими жизнями и доставь беднягу в госпиталь, его не спасти. Мы выходим из себя, кричим и браним его. Начинаем обсуждать этого человека. Мы знаем, что он немец. «Mutti, Mutti, hilf mir!»[80] Будь он русским, то кричал бы «Мамочка!» Он, должно быть, совсем зеленый, иначе бы не звал мать. Люди постарше зовут жен.
Когда наступают сумерки, Старик спрашивает, нет ли добровольцев вынести его.
Из строя никто не выходит.
— Скоты! — рычит Старик и вскидывает на плечо носилки.
Мозер пытается остановить его.
Забыв о субординации, Старик замахивается кулаком на обер-лейтенанта.
— Черт возьми! — раздраженно выкрикивает Порта и вырывает у него носилки. — Пошли, Малыш, принесем этого чертова оперного певца! И проломим здесь ему череп. Видимо, это доброволец, решивший, что война — это волнующая игра для мужчин.
Они бегут, пригибаясь, по ничейной земле. Малыш размахивает белым флагом. Противнику эти вопли надоели так же, как и нам.
Стрельба прекращается. Порта с Малышом скрываются в снарядной воронке. Внезапно огонь открывает немецкая гаубица:
— Ру-у-у-м! Бумммм!
В воздухе свистят угрожающе острые осколки. Оказаться под гаубичным огнем — приятного мало.
Обер-лейтенант Мозер отправляет к артиллеристам посыльных. Русский командир на другой стороне машет белым флагом. Артиллерия противника молчит. Стреляет только наша.
Гаубицы внезапно прекращают огонь.
Порта выскакивает из почерневшей от копоти воронки всего в нескольких метрах от траншей противника.
Тяжело раненному пехотинцу всего семнадцать. Старик был прав. Он ранен в живот.
Парнишка умирает вскоре после того, как Малыш с Портой его приносят, хоть и получает драгоценную порцию крови для переливания и большую дозу морфия.
Мы забрасываем тело снегом. Хоронить его по-настоящему нам некогда.
Мы ползем поодиночке к одному из многих костров. Оттаиваем оружие и слегка согреваем замерзшие суставы.
У русских есть маски для защиты от холода. У нас — только шарфы, поэтому мы снимаем с убитых солдат противника маски и валенки.
— Сегодня первое декабря, — торжественно объявляет Юлиус Хайде. — Война скоро окончится.
— Откуда ты знаешь, черт возьми? — спрашивает Порта. — У тебя что, прямая связь со Сталиным?
— Фюрер сказал, что к Рождеству недочеловеки будут разбиты, и война завершится! — убежденно говорит Хайде.
— Есть ли что-то такое, чего этот австриец не сказал? — вздыхает Порта. Вокруг костра раздается смех. Приятно сознавать, что эта компания не состоит полностью из членов партии.
— Mon Dieu[81], как холодно! — бормочет Легионер и бросает в костер деревяшку; пламя вздымается, в темноту летят искры.
Из леса злобно стучит пулемет. Этот звук кажется до смешного безвредным по сравнению с артогнем.
Загораются еще костры. Нас начинают обстреливать несколько минометов. Мины описывают громадные траектории, но падают далеко от нас.
Штеге нервозно смотрит в сторону взрывов.
— На Ивана нашла охота пострелять, — бормочет он. — Пора нам поискать удобную снарядную воронку.
— Не волнуйся, mon ami[82], — спокойно говорит Легионер. — На пристрелку у русских уйдет много времени. Когда мины начнут падать у ближайших к ним костров, нам нужно будет уходить.
— Какого черта мы вообще здесь ждем? — выходит из себя Барселона.
— Приказов, mon ami, — лаконично отвечает Легионер. — С'est la guerre!
— Вот, видите! — яростно кричит Барселона. — Приказов! Приказов! Гнусная армия, черт бы ее побрал. Как только окажешься в ней, сразу же приказы, приказы, приказы! Тебе говорят — справляй нужду по правилам, и ты справляешь ее по правилам! Тебе говорят — встань под пули, ты встаешь, вытянув руки по швам, и гибнешь! И все потому, что какой-то скот с серебряными галунами отдал приказ!
— Похоже, тебя очень тяготят твои алюминиевые звездочки, фельдфебель Блом, — усмехается Порта, — но от них легко избавиться! Скажи только начальству, что выходишь из игры. В Гермерсхайме мастерски срывают звездочки с погон!
В костер возле леса попадает минометная мина.
Мы нервозно смотрим в ту сторону и прислушиваемся к воплям раненых.
Из-за деревьев снова доносятся хлопки. Затем раздражающий вой, говорящий нам, что приближается мина. Пошевеливайся! Эта сволочь упадет в радиусе пятидесяти метров от нас. Не успев достигнуть укрытия, мы слышим взрыв, и осколки жужжат в воздухе, словно разъяренные осы. Не успевает пройти потрясение, как летит следующая.
Она падает передо мной, едва я приподнимаюсь, чтобы бежать к укрытию. Не успеваю я лечь, как оказываюсь под лавиной снега. Качусь снежным комом к Порте и Штеге, залегшим в воронку от первой мины. В ней тепло. По ее стенкам стекает талый снег.
«Плоп-плоп!» — раздается в лесу. Затем слышится протяжный свист, жуткий грохот взрыва, волна горячего воздуха обдает нас дыханием великана.
Вертясь, будто сухой лист в ноябрьскую бурю, я лечу далеко, на ничейную землю; там мой полет грубо обрывает столб проволочного заграждения. Придя в себя, снова слышу хлопки минометов, стреляющих из черноты леса.
Я отчаянно пытаюсь зарыться руками под столб. Мины, кажется, летят прямо в меня. Взрыв так силен, что у меня останавливается дыхание.
«Плоп-плоп!» — раздается снова.
Я бегу опрометью к нашим позициям. Бегу наперегонки с раздражающим свистом над головой, качусь кубарем к остальным, мина взрывается позади меня и засыпает нашу воронку снегом.
— Приди, приди, приди, о Смерть, — напевает Легионер под нос свой зловещий боевой гимн.
Минометный огонь внезапно прекращается. Мы собираемся в деревне. Наше отделение сократилось до двенадцати человек. Старик с мрачным видом требует список двадцати трех пропавших. То, что они погибли, особого значения не имеет, но командиру отделения нужно это доказать. Если он не докажет, полевая жандармерия сочтет их возможными дезертирами. Дезертирство из немецкого вермахта никому не должно сойти с рук. В Первую мировую войну из армии дезертировало восемь тысяч девятьсот шестнадцать человек, но безнаказанными остались только семеро. Полевая жандармерия гордится этими данными, использует их во Второй как средство устрашения, однако некоторые солдаты все же совершают свою попытку.
Последнюю мы скрывали семь дней, потом подали рапорт в полк. Жена этого человека написала, что море прорвалось через дамбы. Вода достигла сена, и теперь оно гниет снизу. «Если б только ты, Герберт, был здесь», — закончила она письмо. И это явилось смертным приговором ее мужу. Герберт Дамкуль, крестьянин, отправился домой, но был схвачен в Брест-Литовске. С сообщения о том, что он пропал без вести, прошло всего девятнадцать часов. Дамкуля отправили в Падерборн, там его судил трибунал и приговорил к смерти. Одним дождливым утром его расстреляли в Зеннелагере. Расстрельная команда состояла из двенадцати солдат под командованием вялого лейтенанта, который научился расстреливать дезертиров в Первую мировую войну. Во Фрисланде, за прорванными дамбами, сено продолжало гнить.
Легионер держит свою сделанную из кожи длинную французскую фляжку над огнем, чтобы ее содержимое растаяло. Когда он ее встряхивает, слышно, как внутри тарахтит лед. Мы молча наблюдаем за Легионером. Он ставит перед собой изящную фарфоровую чашку и наливает в нее кофе. Легионер долгое время жил среди французов и любит подчеркивать, что он не совсем такой, как мы.
— Словно бы сидишь майским вечером в Cafe de la Paix[83], — мечтательно говорит он и вертит самокрутку. Делает он это с серьезным вниманием испанца. Свернув, вставляет ее в русский мундштук, который придает дыму особый аромат.
— Слава Богу! Завтра мы будем в Москве, — говорит Юлиус Хайде, наводя суконкой глянец на сапоги. Они и без того блестят. Тщательно причесывается перед тем, как надеть каску. Потом чистит пистолет. Хайде всегда «в соответствии с уставом», даже когда спит.
