— Есть! — послышалось отовсюду, а потом уже совсем незнакомый голос Цише:
— Заградительный …огонь!
В глаза ударила ослепительная молния, громовые раскаты, казалось, никогда не замолкнут, а между отдельными выстрелами слышался натужный рев Вольцова: — Гони боеприпасы!
— Заградительный… стоп! По горизонтали сорок восемь шестьдесят!
Хольт снова рванул орудие на сто восемьдесят градусов.
— Заградительный…
В наушниках послышался треск: — А теперь продолжаем: угол горизонтальной наводки сорок восемь — двадцать!
— Данные приняты — угол горизонтальной наводки установлен!
Неужели это мой голос? Стрелять по данным радиолокатора…
«Огонь!»… Рот открыт до отказа, и снова оглушающие выстрелы, прошитые рявканием Вольцова: — Гони боеприпасы!
Сколько это могло продолжаться? Перенос огня, перемена цели на курсовом параметре и вперемежку заградительный огонь, когда сверху дождем сыплются ленты фольги, и радиолокатор снова и снова выходит из строя… Часы, годы, вечность? Но вот воцарилась мертвая тишина. На западной стороне неба, где недавно переливалось сказочно волшебное сияние ракет, только багрово-красные языки пожаров взвивались к покрытому тучами небу.
— Кончилось! — сказал кто-то. И уже совсем безголосый Цише:
— А Обергаузен… так все и горит!
С командирского пункта в ночной темноте донесся возглас: «Отбой!» Хольт, пошатываясь, встал со своего сиденья. Он пошел, спотыкаясь о валяющиеся кругом стреляные гильзы. Он почти оглох. Наконец-то можно было сорвать с головы опротивевшие наушники и вытащить из ушей звукоглушители. Лицо у него было мокрое. Плакал я, что ли? Чудовищный, все разгорающийся на западе пожар освещал орудийный окоп. Хольт уставился на это отдаленное море огня. Там люди, спи погибают в огне, подумал он. Но с этой мыслью у него ничего не связалось… Лицо Гомулки изменилось и словно постарело.
— Расход боеприпасов! — потребовал Цише.
— В такую темень считать стреляные гильзы! — запротестовал Вольцов.
— Сосчитайте пустые корзины в блиндажах! — нетерпеливо приказал Цише.
Шмидлинг преспокойно курил, прикорнув на станине лафета, и, казалось, ни о чем не тревожился.
— Мне повезло, — сказал он Хольту. — С таким расчетом не пропадешь!
— Ну как расход боеприпасов? — торопил Цише.
— Лодыря гоняют ваши дружинники! — ворчал Вольцов. Наконец поступило донесение: «Тридцать четыре пустых корзины!» Это означало: сто два выстрела.
Цише последний раз доложил .обстановку: «Самолеты противника уходят через Голландию. Отбой!»
Курсантам можно было наконец ложиться спать, тогда как дружинникам предстояло еще перетащить к орудиям корзины с боеприпасами, а также исправить повреждения в орудийных окопах и бараках, причиненные при стрельбе.
Хольт с Гомулкой возвращались освещенной заревом пожара ночью.
— Скажи по-честному, Зепп… ты боялся?
Гомулка не сразу ответил:
— Да, боялся.
— Ну что ж, в этом нет ничего позорного, — сказал Хольт. — Важно преодолеть страх!
— Слушать всем! Такого неслыханного безобразия, как этой ночью на «Фриде», вполне достаточно, чтобы весь расчет предать военному суду! — Кутшера стоял перед построившейся батареей, как всегда руки в карманы. — Махт, какого черта вы называетесь орудийным мастером, когда клистир у вас, постреляв самую малость, рассыпается на части! — Он и всегда-то рычал, но теперь голос его казался чудовищным трубным гласом. — Если не приведете орудие в порядок, я весь расчет упеку в тюрьму! — Собака, привстав на задние лапы, угрожающе заворчала. Кутшера пнул ее сапогом. — Цыц, приятель, и чтобы я ни звука не слышал!.. Другие орудия стреляли исправно. «Антон» ни минуты не зевал, там, видно, собрался сердитый народ! — В рядах старших раздался ропот. — А уж Вольцов у них отчаянный малый! — продолжал греметь Кутшера. И, обращаясь к Готтескнехту: — Предоставьте ему лишний день отпуска. — Несколько минут он стоял в нерешительности, словно собираясь что-то добавить. «А, ерунда!» — махнул рукой, повернулся и исчез в поглотившем его утреннем тумане.
На подъездной дороге дожидались грузовики с боеприпасами. До самого обеда молодежь перетаскивала корзины со снарядами в блиндажи второй очереди. Зато от обеда до ужина все спали мертвым сном.
Днем и ночью собирались они по тревоге у орудия. И к этому — на долгое, долгое время — свелась вся их жизнь.
Ноябрьские ночи уже дышали первыми морозами. По утрам над позицией висел густой туман и не рассеивался до полудня. Бомбардировщики ежедневно бороздили небо. Постепенно воздушные тревоги, ночные дежурства у орудий и стрельба стали для двадцати восьми курсантов каждодневной рутиной. В полдень пятого ноября Эссен, Гельзенкирхен и Мюнстер подверглись тяжелой бомбежке; бомбы, предназначенные для окрестных промышленных объектов, падали уже совсем близко.
Как-то неделю спустя Хольт лежал на своей койке. Вольцов углубился в какое-то военное руководство, остальные играли в скат. Цише вслух читал газету:
— «В Германии разве только считанные преступники ждут для себя какой-то выгоды от победы союзников, но мы этим предателям потачки не дадим!..» Что такое? — отозвался он на вопрос Гомулки. — Да ты спишь, что ли? Это речь фюрера от девятого ноября. По поводу воздушной войны!.. — Он продолжал читать: — «Этим господам вольно не верить, но час расплаты уже не за горами!.. — Солдаты повскакали с мест и, приветственно подняв руки, вновь и вновь восклицали со слезами на глазах „хайль“ и снова „хайль“ нашему возлюбленному фюреру…»
— Почитай-ка лучше сводку, — невозмутимо сказал Гомулка. — Там насчет потери Киева — тоже нельзя слушать без слез…
Цише метнул на него сердитый взгляд и продолжал читать своим сиповатым, срывающимся на визг голосом:
— «Солнечный свет каждому мил, но лишь когда гремит гром и ревет буря, проявляют себя стойкие характеры и познаются трусы и маловеры…»
Хольт так устал, что до него доходили только обрывки фраз: «…уверенность в конечной победе… не терять мужества при неудаче… выйдем отсюда с фанатической убежденностью… с фанатической верой… что победа нам обеспечена!»
Но тут раздался сигнал тревоги. Феттер с проклятиями бросился открывать окна.
К вечеру, как обычно, к ним в барак «Дора» заглянул Земцкий. Его очень скоро произвели в младшие писари при командном пункте, и поскольку он ночью обслуживал телефонные линии, соединяющие все батареи подгруппы, то был хорошо осведомлен о местных событиях.
— Только что передавали из подгруппы, — сообщил он: — «Хэндли-Пэйдж-Галифакс», которого подбили во вторник ночью, присужден истребителям.
— Как истребителям? — возмутился Феттер. — Вот подлость!
За последнее время в окрестности были подбиты три четырехмоторных бомбардировщика. И каждый раз между батареями возникали жестокие споры, причем Кутшера не отстаивал прав своей батареи.
— А это потому, что наш командир, майор Белинг, они нашего капитана терпеть не могут, — комментировал Шмидлинг. Нескончаемые споры между батареями приводили, как правило, к тому, что стоявшие по соседству соединения истребителей предъявляли свои претензии и сбитые самолеты относили на их счет.
На этот раз заволновался и Вольцов. Он, как и все, мечтал о значке зенитчика, которым награждались батареи за шесть сбитых самолетов.
— Черт знает, что такое! — пищал Земцкий. Он откашлялся и продолжал, стараясь говорить басом, — Готтескнехт как-то поставил ему «плохо» за «неподобающий военному жидкий голосок»: — Я во вторник нес службу воздушного наблюдения. Истребители уже с час как убрались, когда упал «Галифакс».
— Сволота! — не утерпел Вольцов. Он разделся и лег в постель. Утренний подъем полагался по расписанию в половине седьмого, но им разрешалось спать и дольше — в зависимости от продолжительности ночной тревоги. Обычно дежурный старший курсант, помогавший унтер-офицеру, будил их в половине восьмого. В восемь начинались уроки по школьной программе. До этого времени надо было убрать постель и навести порядок в помещении, иначе их ожидала проборка дежурного.
Школьные занятия были чистейшей проформой. Почти ежедневно их прерывала тревога. Пять раз в неделю являлись на батарею учителя одной из гельзенкирхенских гимназий, и каждый день в течение трех часов преподавался какой-нибудь другой предмет. Вторник считался «школьным днем»: все курсанты отправлялись в Гельзенкирхен на уроки химии и физики. В эти дни батарея была небоеспособна.
Уроки в бараках отбывали через силу, и все три часа прилежные ученики только и ждали боевой тревоги.
Свой первый «школьный день» Хольт и его одноклассники честно провели в гельзенкирхенской гимназии, но лишь по незнанию порядков. Старшие курсанты тоже ездили в город, но школу посещало всего несколько человек. Проведав об этом, и класс Хольта стал смотреть на вторник как на выходной день. С девяти до часу молодежь просиживала в кафе, потягивала лимонад и заводила знакомства с девушками, ученицами окрестных женских гимназий. Кутшера завел для школьных дней список посещаемости и время от времени его просматривал, но Бранцнер, аккуратно посещавший уроки, находил для Хольта и его приятелей сотню отговорок вроде «заболел» или «не мог отлучиться от орудия».
