была далеко за морем, шум которого они иногда слышали.
Так прошло без малого трое суток.
Генчо вернулся раньше обычного, и Генчовица, увидев мужа, стала накрывать на стол. Славко? Сапожник сказал жене, что сын остался в мастерской. Так надо.
На этот раз обед прошел в молчании. Генчо даже не притронулся к дамаджанке.
Наконец, когда Генчовица, убрав посуду, вышла из комнаты, сапожник прикрыл дверь и сказал, что пора собираться в дорогу. Их ждет подвода. Часа через три они будут на месте. Лодка? Будет и лодка. Ее приведут рыбаки.
— Спасибо тебе за все, — сказал Нечаев.
Генчо удивленно поднял кустистые брови.
— Это вам спасибо, — сказал он. — Без вашей помощи нам от них не избавиться, — он кивнул в сторону портретов, висевших на стене. — Мы, болгары, знаем историю. Только русские помогали нам освободиться от чужеземного ига.
Он произнес это так торжественно-громко, что Генчовица, по обыкновению хлопотавшая на кухне, услышала и приоткрыла дверь. Посмотрев на мужа и на постояльцев, она поняла все. Медленно вытерев руки, она подошла к Нечаеву и поцеловала его в лоб. Потом притянула к себе голову Шкляра, которого называла не Семеном, а Симеоном, и перекрестила обоих на дорогу.
— Ты мой джан аркадаш, — сказал Генчо, в свою очередь обнимая Нечаева. Кто знает, удастся ли им проститься в последнюю минуту, там, на берегу?..
Нечаев уже знал, что «джан аркадаш» — это лучший друг.
В комнату заглянул Славко: пора!..
Подвода стояла во дворе. Генчо разобрал вожжи, Нечаев и Сеня-Сенечка уселись сзади на мешки, и подвода медленно выехала со двора. Ее колеса затарахтели по булыжнику.
За город выехали еще засветло. Дорога не охранялась. По ней шли подводы и машины, катили велосипедисты. У каждого свое дело.
Часа через два они благополучно добрались до той самой корчмы, в которой Нечаев и Сеня-Сенечка провели несколько напряженных минут. Генчо, к их удивлению, вызвал корчмаря и что-то сказал ему. После этого, соскочив с подводы, Генчо привязал лошадь к изгороди и пригласил их войти в корчму, чтобы там дождаться темноты.
На этот раз в корчме было пусто.
Хозяин то ли не узнал их, то ли притворился, будто видит их впервые. Он спокойно прошел за стойку и налил им по рюмке вина. Лицо его при этом не выражало ни удивления, ни любопытства. С таким же безразличием он и проводил их, когда они, дождавшись темноты, покинули корчму, чтобы пешком спуститься к морю.
Лодка уже ждала их.
Это была большая рыбачья лодка, густо, на славу просмоленная и проконопаченная. Она сливалась с темнотой.
Раздумывать было некогда. Мотоцикл им теперь ни к чему. И с автоматами на людях лучше не показываться. Без них они ничем не будут отличаться от сотен других немецких солдат, которые в свободное время расхаживают по улицам, заглядывая в магазинчики и кабачки. Но каски… Не могут они расхаживать в касках!
Подумав об этом, Нечаев стал рыться в коляске. Под брезентовым мешком он нашел солдатские пилотки и фляги.
— Фляги тоже пригодятся, — сказал он.
Сеня-Сенечка молча кивнул.
Они подкатили мотоцикл к обрыву и столкнули его вниз, в пропасть. Туда же полетели и каски и автоматы. Нечаев надел пилотку, выпрямился. Дрожащей рукой вытащил из пачки сигарету.
— Теперь можно и покурить, — согласился Сеня-Сенечка. — Давай присядем вон у того фонтанчика.
Нечаев оглянулся. В двадцати шагах от них у самой дороги белел облицованный камнем фонтанчик. Вода звучно падала из трубы в деревянное корыто, из которого, должно быть, поили скотину.
Подойдя к фонтанчику, Нечаев первым делом расстегнул ворот и, нагнувшись, подставил голову под студеную струю.
— Хороша? — спросил Сеня-Сенечка.
— Холодная… — ответил Нечаев. — И вкусная. Ты попробуй.
Дорога все еще была пуста. Над нею нависала громада леса. Нечаев и Шкляр вскарабкались по камням и углубились в чащу. Там было сыро и темно. Верхушки высоких деревьев цеплялись за ночь.
Вместо эпилога
ТРИДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
В ознаменование Дня Победы над фашистской Германией приказываю:
сегодня, 9 мая, в 21 час по местному времени произвести салют в столице нашей Родины Москве, в столицах союзных республик, в городах-героях Ленинграде, Волгограде, Севастополе, Одессе, в крепости-герое Бресте, а также в городах Мурманске, Свердловске, Новосибирске, Хабаровске, Владивостоке тридцатью артиллерийскими залпами.
…Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины!
(Из приказа министра обороны СССР)
Они ежегодно встречаются в этот день. Кто приезжает из Сибири, а кто из Средней Азии. Расстояния не пугают их. Они откладывают все дела, чтобы хоть несколько часов побыть вместе. Таков нерушимый закон фронтового братства.
В Москве они встречаются в скверике возле Большого театра и на Красной площади. В Киеве — в Первомайском парке над весенним Днепром. В Одессе — на Приморском бульваре. Они при орденах и медалях, хотя их нетрудно узнать и так. Сразу видно: идут фронтовики, однополчане.
С грустью убеждаются они в том, что постарели. Но все так же сильно хлопают друг друга по плечу.
В Одессе буйствует весна. Каштаны на бульварах, салютуя солнцу, выбрасывают в небо нежно-кремовые свечи, и море, остуженное зимними ветрами, уже начинает наливаться чистой голубизной. И весенний ветер гонит облака.
В этот день всегда шумно в двух тесных комнатках на улице Пастера.
Здесь почти ничто не изменилось. Картина «Синопский бой» в тяжелой раме, потемневший от времени буфет с бронзовыми ручками и мраморной доской, пустая клетка, в которой когда-то сидел попугай, бювар на письменном столе…
— Как думаешь, Сеня-Сенечка приедет? — спрашивает Константин Николаевич Арабаджи. Широкий лацкан пиджака прикрывает колодки его орденов и медалей.
— Должен приехать, — отвечает Нечаев. — Он телеграмму прислал.
— Откуда?
— На этот раз из Гаваны. Они там новую машину испытывали. Какой-то комбайн. Кажется, для уборки сахарного тростника.
— Не
