никакого не допускал. Богачев присел рядом с ним и спросил, какое у него настроение.
— Плохое, — ответил мрачно Иван Андреевич, — неважные наши дела.
— Почему? — удивился Богачев.
— Потому что воевать не умеем, — проворчал Иван Андреевич. — Разве это солдаты? Разве на них положиться можно? С такими воевать — только дело портить.
Он, видимо, здорово нагнал страху на своих бойцов. У них у всех был смущенный и виноватый вид. Он оглядел их очень строго и продолжал:
— Вы подумайте, подхожу я к этому, к Петру, к моему племяннику, — был бы его отец жив, он бы ему задал, — вижу, старательно так стреляет; спрашиваю: «Ты в которого метишь?» — «Вон, — говорит, — в того, в крайнего». Я поглядел, а он, подлюга, глаза зажмурил и бьет в белый сеет, как в копеечку.
— Обучится, — сказал успокаивающе Богачев.
— Обучится, — забурчал Калмыков, — в школу его отдавай. Немцы в атаку идут, а он учиться собрался. Студент!
— Да, — неопределенно сказал Богачев. — Ну, товарищи, вы держитесь, немцы теперь знают, что у нас здесь занята оборона, и, должно быть, сейчас начнут действовать.
— Моим тут не выстоять, — уверенно сказал Калмыков. — Они и сейчас-то едва-едва удержались. Если бы стыдно не было, наверное, побежали бы. Что будешь делать? Не могут. Воевать не привыкли. По санаториям ездить привыкли, а воевать — нет.
Когда мы с Богачевым шли дальше, до нас долго еще доносилось мрачное ворчание Ивана Андреевича.
Я совсем привык к своей роли ординарца. Меня успокаивало, что Богачев не гонит меня от себя. Я понимал, конечно, что он меня просто не замечает, но он мог меня не заметить и до конца сражения. Я шел сзади, такой серьезный, готовый к исполнению самых опасных поручений. Жалко только, что у меня не было оружия. Я, впрочем, не отчаивался и надеялся со временем разжиться наганом.
Богачев быстро шел по траншее, иногда останавливаясь и говоря всюду одно и то же, что, мол, теперь, братцы, держитесь, теперь, вероятно, начнется. Время от времени одна из пушек отца стреляла по расположению немецкой пехоты, время от времени над траншеей свистела пулька, но в общем было тихо, и один раз над моей головой даже пролетела большая голубая стрекоза. Возле управления Орса Богачев вылез из траншеи, прошел, пригибаясь, вдоль кустов, ограждавших сад, и спустился в подвал. Здесь помещался пункт медицинской помощи. Штук двадцать носилок на невысоких ножках были расставлены в первой комнате. Доктор Гурьян, полный армянин с большим носом и пушистыми усами, ходил по подвалу и распоряжался.
Меня окликнула Ольга.
— Лешка, — сказала она, — ты как сюда пробрался?
Стараясь говорить тише, чтобы не услыхал Богачев, я дал ей понять, что нахожусь при командире батальона, и, кажется, это произвело на нее впечатление.
— Ух, ты! — сказала она с уважением, хотя в ее глазах я не увидел полного доверия к моим словам. Ольга, оказывается, успела уже везде побывать. Она восхищалась отцом и говорила, что он все организует очень толково.
— А Коля совсем такой, как всегда, — сказала она. — Можно подумать, что ему футбольный матч предстоит. — Потом наклонилась ко мне и, глядя на меня широко открытыми глазами, вдруг прошептала: — А ты боишься, Лешка?
— Нет, — сказал я, — чего бояться?
— Ну и правильно, бояться не надо, хотя очень, конечно, страшно.
В это время Богачев кончил разговор, и мы вышли. Нельзя сказать, чтобы вид носилок и операционного стола произвел на меня приятное впечатление.
Мы вышли из подвала и вернулись на наблюдательный пункт. Дегтярь стоял у окна и смотрел в бинокль.
— Ничего нового? — спросил Богачев.
— Похоже на то, — ответил Дегтярь, — что тихая жизнь идет к концу. Если я не ошибаюсь, — это к нам.
Мы подошли к окну. Над ровным желто-зеленым полем из-за кирпичных станционных зданий, над безлюдной деревней выползали на чистое небо тяжелые черные самолеты. Сердито жужжа, как жуки, с туловищами, слишком тяжелыми для крыльев, они двигались прямо на нас, неуклонно, но удивительно медленно. В насекомых этих было что-то странное, некрасивое, что-то от непонятного для нас уродства жителей тех первобытных эпох, когда природа еще не нашла совершенных и гармоничных форм. Снова возникло у меня ощущение дурного, тяжелого сна.
Земля содрогается. Немецкая карусель
Когда немцы подошли к нашему городу, они не рассчитывали на серьезное сопротивление. Рубежи, на которых такое сопротивление было еще возможно, казалось им, остались уже позади. Три танкетки и пехотное подразделение, которые видел я, вовсе не собирались сражаться. Им предстояло занять беззащитный город и, может быть, расправиться с отдельными безумцами, которые захотят сопротивляться. Организованный артиллерийский и ружейно-пулеметный огонь явился для них неожиданностью. Они не придали ему серьезного значения, но, не желая тратить живую силу, которой, после напряженных боев последнего месяца, оставалось у них не много, решили наказать непокорных и подавить их всей мощью германской техники. Короче говоря, они решили устроить так называемую немецкую карусель.
Итак, черные жуки, сердито жужжа, проползли по голубому небу и, задрав почти перпендикулярно кверху хвосты, со страшной быстротой ринулись головами вниз прямо на людей, сидевших в неглубоких траншеях. Свистнули бомбы, и земля высоко взлетела и стала медленно оседать. Люди присели, пригнули головы, вспомнили родных и близких, и, когда взрывы отгремели, с удивлением почувствовали, что они живы. Каждый перевел дыхание, подумал с облегчением: «Пронесло!» — и в эту секунду снова услышал рев пикирующего самолета и, подняв голову, увидел, что самолет летит на него, именно на то место, на котором он стоит. Всегда почему-то кажется, что самолет пикирует прямо на тебя. Человек снова приник к земле, снова пережил последнюю свою минуту, услышал свист бомбы и разрыв совсем неподалеку и снова с удивлением подумал, что жив. Подняв голову, он вытер выступивший пот, почувствовал, как у него дрожат руки и ноги, криво усмехнулся и снова увидел самолет, падающий прямо на него. Его охватила слабость. Он ощутил приступ тошноты. Обессиленный, он приник к земле. И раз за разом свистнули бомбы, и поднялась кверху земля, и взлетевший камень больно ударил его по ноге. И опять он простился с жизнью, и опять увидел низвергающийся на него самолет, и опять совсем рядом свистнула бомба и взлетела кверху земля.
Первые бомбы упали в школьный сад, снесли одну из двух берез, симметрично росших перед школой, и повалили набок турник на спортивной площадке. В классе со звоном вылетели стекла, меня швырнуло на пол, и я зажмурил глаза, а когда снова открыл их, увидел, что раскачивается лампа под потолком и в воздухе медленно оседает пыль. Дегтярь
