Он стоял на четвереньках в блестящем пятне света, в котором лилась вода. В обе стороны уходила темная рытвина подземного канала, и в этой темной пещере в отдалении блестели столбы света, падающего из соседних колодцев. Острецов слышал свое громкое сиплое дыханье, искал автомат, шаря по скользкому водяному руслу. Автомата не было. Он мог выронить его в своем винтообразном прыжке, или оружие отлетело при падении, и надо было ползать в текущем арыке, нащупывая его. Он стал ползти и щупать плотное скользкое дно арыка, отыскивая автомат. Понимал, что попал в засаду, куда заманил его вероломный Али. И если он попадет в руки врагам, то его ожидает не просто смерть, а длительные мучения, страшные пытки, после которых его отсеченную голову подбросят к воротам гарнизона, а тело швырнут в холмы, где оно, непогребенное, станет добычей горных лисиц и стервятников.
Он хлюпал в воде, отползая от колодца, сквозь который падал прозрачный голубоватый свет, ударяясь о воду серебряным блеском. Услышал удар — и взрыв, тугой пламенный воздух накрыл его, и по бедру и плечу в нескольких местах больно резануло. Граната взорвалась у него за спиной, посекла осколками, наполнила пещеру жарким зловонием.
Острецов упал в воду, думая накрыться и защититься водой, но поток был мелок, и он, извиваясь, бурля, пополз, как скользкая рыба. Чувствовал, как жжет плечо и ногу, понимая, что осколки порезали мягкую ткань, пощадив сухожилья и кости. Отполз от светящейся опасной дыры, сквозь которую могли ухнуть другие гранаты. Прислушался, чувствуя, как на поверхности притаилась смертельная опасность, не отпускает его, выслеживает, ищет способ его уничтожить.
Острецов вдруг вспомнил, что у него день рождения. Что собирался праздновать этот самый важный для него праздник, знаменующий его появление в мире, которым был обязан не только отцу и матери, но и невидимой, безымянной и управляющей миром силе. Ей было угодно вызвать его в эту жизнь. И теперь та же благая и всемогущая сила отзывает его обратно, отнимает у него жизнь — и именно в день его праздника. Эта мысль породила беспомощную тоску и непонимание той страшной роковой математики, с которой был отмерен срок его жизни. Стоя на четвереньках, он собирался обратиться к повелителю его судьбы, умоляя отменить его роковое решение. Услышал за спиной, как сверху в жерло колодца что-то пролилось, хлюпая и ударяя о воду. Почувствовал острый запах бензина. Оглянулся, чтобы понять источник этого запаха. Увидел, как сверху, в столбе голубоватого света, прянула вниз дымная полоса с красной головкой. Ударилась о воду, и в месте удара полыхнуло красное пламя. Ринулось вниз по течению, достигая Острецова, обжигая его зловонным светом, перекатываясь через него огненной гривой. Он метался в огне, чувствуя, как горит и жжет пропитанная бензином одежда, как горящая вода языками омывает его, и по ней, горящая, черная, среди огня уплывала чалма.
Он вскочил, срывал с себя пылающее тряпье, соскабливал с волос и лица липкие язычки. Стоял, как факел, испытывая ужас и боль.
Содранное тряпье уплыло вслед за чалмой, огонь утих, удаляясь красными струйками. Иссеченный осколками, голый по пояс, он стоял в подземном арыке, среди удаленных, падающих по обе стороны столбов света.
Заметил, как потемнел один из столбов, и длинное гибкое тело скользнуло вниз, громко приземлилось в арык. Острецов видел человека, его голые по плечи руки, обнаженную без чалмы голову, крепкую шею, выступавшую из вольной рубахи. Ожидал, что сейчас засверкает, застучит очередь, и пули найдут его среди узкого туннеля. Но выстрелов не было; человек, попавший во тьму из слепящего света, вглядывался, вслушивался, медленно подбираясь к месту, где, прижавшись к сырой стене, стоял Острецов. Увидел того и прыгнул, вытянув кулак, нанося удар, усиливая и продлевая его своим гибким тяжелым прыжком. Острецов опрокинулся навзничь, захлебнулся от боли, воды, хлюпающей кровавой гущи во рту. Человек бил его ногами, хватал за горло, топил, ставил ему на лицо кожаный башмак и вдавливал в воду. Захлебываясь, погибая, лишаясь остатков сил, Острецов извлек из-под шаровар висевший на бедре нож, и, когда яростный силач наклонился, обхватывая его голову, собираясь рывком свернуть ему шею, Острецов вонзил в него нож. Человек замер, не отнимая рук от его головы, секунду недвижно висел над ним, а потом рухнул рядом, в воду. Лежали рядом — захлебнувшийся оглушенный Острецов и убитый силач с ножом в сердце. И вода арыка омывала их, и казалось, они обнимаются.
С поверхности земли не доносилось ни звука. Падали вниз удаленные столбы голубого света, под которыми искрилась вода. Подземный арык связывал предгорья с окрестным кишлаком, и, двигаясь вверх по течению, можно было достичь безлюдных склонов и выбраться на поверхность. Но не было сил. Иссеченное осколками тело нестерпимо болело. Ожоги на спине и груди остужала вода, и казалось, что сквозь холодную воду к нему прислоняют раскаленный шкворень. Разбитый рот со сломанными зубами выталкивал липкие пузыри. Капитан не мог шевельнуться. Мертвое тело колыхалось рядом, и казалось, рука убитого ласкает его. Он впадал в забытье.
Он увидел тонкую печальную женщину с темными тенями у глаз и горькими складочками у губ — ту, которую любил и которую оставил ради другой, прелестной, милой, восторженной, ставшей его женой. Эта оставленная им женщина явилась теперь ему не одна — держала за руку мальчика, серьезного, голубоглазого, с милым чубчиком на лбу. И Острецов догадался, что это его сын, испытал к нему чувство вины, слезное больное влечение. Сын отпустил руку матери, взял за руку его, куда-то настойчиво повлек. Они вошли в парк, где царило веселье, по дорожкам разгуливали нарядные люди. Продавали мороженое и напитки. Сквозь деревья крутилась карусель, мелькали раскрашенные самолеты, автомобили, верблюды. Он думал, что сын хочет покататься на карусели, но тот повлек его дальше. Музыка становилась тише, деревья гуще, людей уж не было видно, и он увидел, что они находятся на кладбище. Гранитные памятники, кресты, венки на могилах. Сын провел его в дальний угол кладбища, остановился перед могилой, и на гранитном отшлифованном памятнике было начертано его, Острецова, имя. Там, под плитой, лежал он. Сына не было. Он оставался один перед могилой, чувствуя, как дрожит плита, шевелится земля. Это он, задыхаясь, старался выбраться из могилы на воздух. Острецов стал отваливать плиту, царапать ногтями землю, стараясь помочь тому, кто задыхался в могиле. Со всей силой потянул на себя поддавшуюся плиту. И очнулся.
Он лежал на вершине холма под палящим солнцем, и в глазах его гасли фиолетовые круги. Внизу у дороги темнел дукан. В чахлом саду паслось стадо, и пастушок в изумрудной шапочке дремал под деревом. Перед дуканом стоял сиреневый ослик с прижатыми ушами, и осведомитель Али переступал порог дукана, наклоняя в поклоне голову с черной чалмой. Прижимал к груди руку в знак приветствия невидимому, встречавшему его человеку. Одна нога задержалась, переступая порог, и Острецов разглядел узкий, с загнутым носком чувяк.
…Он лежал, слыша, как стучит его сердце. Перед ним на склоне лежала зеленая баночка «си-си». Оттуда, с дороги, от дукана, вверх по холму бежала на него незримая тень, от которой сжималось сердце, все тело охватывала слабость и немощь. Надо тихонько отползти назад, бесшумно спуститься с холма, так, чтобы не видна была дорога. И ложбинами, полными стеклянного жара, виляя в холмах, удалиться и выйти к дороге в пустынном месте, ожидая, когда затрещит грузовичок, и прапорщик с нелепой рыжей бородой, в неловко посаженной чалме остановит машину. В гарнизоне, после чудесной бани с небольшим изумрудным бассейном, облачиться в свежую рубаху. Сядет за стол среди милых сердцу друзей, наливая в кружки пахнущий соляркой спирт, и официантка Лена станет улыбаться, приближать к его лицу свои пышные загорелые руки, которые ему всегда хотелось погладить от тонких запястий до белой, с белесыми волосами, подмышки.
Он лежал, тоскуя, чувствуя неодолимое притяжение земли, мешавшее ему подняться. Поднялся. Оправил накидку, под которой был спрятан короткоствольный автомат для ближнего боя и десантный нож. Переступил зеленую баночку «си-си». Стал спускаться к дукану.
На другой день хоронили Николая Ивановича. Однорукий плотник Федор Иванович сшил из сырого теса гроб. В него уложили несчастного Николая Ивановича, и четверо мужиков повлекли его в гору, где белели березы с черными комьями вороньих гнезд. Провожающих было мало. Только плотник с молотком, который он засунул за пояс, и тетя Поля в траурном черном платочке. Суздальцев из окна смотрел, как они удаляются, как колышется гроб на плечах мужиков, как семенит тетя Поля. Ему было не больно, не жаль покойника, но испытывал он странную печаль и недоумение. Навсегда исчезал человек, с которым жил бок о бок, не сказал ему ни единого слова, не отгадал его боль, его вечного страха и робости.
