— потом, — с вполне уловимой долей зависти сказал Коля. — За вами, лагерниками, специальный самолет выслали. Говорят, вас еще в кино будут показывать, в "Новостях дня".
— Нужно мне это кино! Я к маме хочу!
7
Получасовое блуждание по болоту — и разведчики, словно водяные, выбрались из трясины, двинулись к опушке леса, возле концлагеря. Нестройная пальба вывела их в расположение партизан, залегших вдоль колючей проволоки.
— Да, без бога войны им не сладить, — оценив ситуацию, сказал старшина Ханыков.
— Сторожевые вышки! — вставил Володя.
— Они самые, гады!
— Сколько, думаешь, до них?
— Метров триста.
— А как у тебя с глазомером, Володя?
— Не жалуюсь.
— Тогда бери радиста и двигай… — Ханыков осмотрелся. — А вон туда. Видишь парня со снайперской винтовкой?
— Вижу!
— К нему и двигай. Он тебе в случае чего глазомер подправит своим оптическим прицелом. Не ошибешься.
— Разрешите выполнять?
— Выполняй! А я к командиру отряда.
Володя оглянулся на радиста:
— Миша! За мной!
Не ускоряя шага, Сажаров протянул ему телефонную трубку, которую вынул из бокового кармашка чехла.
— Капитан Шабалов! Просит координаты!
— Днепр! Днепр! — начал Володя. — Я Волга. Мы на месте, координаты…
Он поправил ремень автомата, натирающий шею, и поспешил навстречу ребятам, ожидающим его у колючей проволоки…
Что было после…
Володе Гарновскому, вернее, прототипу моего литературного героя Владимиру Тарновскому, дошедшему с боями до Берлина и расписавшемуся на рейхстаге, так и не довелось стать офицером. В суворовское училище, несмотря на рекомендации командования и боевые награды — орден Славы, орден Красной Звезды и три медали, — его не зачислили. Сослались на смехотворную причину: отсутствие табеля об окончании начальной школы — четырех классов.
Как тут докажешь неуступчивым кадровикам из приемной комиссии, что на войну уходят без учебников и тетрадок, без дневника и табеля. На войну уходят, чтобы бить фашистов, а не сидеть за партой.
Пришлось возвращаться в Славянск, на пепелище, и восстанавливать документы. В Славянске он получил аттестат зрелости. Затем уехал в Одессу. Учился в Институте инженеров водного транспорта. По окончании был распределен в Ригу инженером на судоремонтный завод ММФ. (Там я, работая журналистом в газете "Латвийский моряк", и познакомился с ним.)
Вася Гуржий?
С Васей вышла беда. Какая-то ошибка по юридической части вывернула его жизнь наизнанку, и он вновь попал за колючую проволоку. Где-то в документах у казенных людей с черствым сердцем значилось, что во время оккупации он сдавал кровь для немецкой армии.
Думается, эта книга, раскрывающая подлинную историю его несчастной судьбы, сможет засвидетельствовать: Вася Гуржий ни в чем не виноват!
Гриша Кобрин?
Стал профессиональным снайпером. Дошел до Берлина, расписался на рейхстаге. И под своей подписью оставил на камне сто восемьдесят зарубок, сделанных штыком, ровно столько, сколько на прикладе его винтовки.
Николай Вербовский?
Ну, с ним понятно. Литературу не оставил. Писал об увиденном и пережитом. Обо всем том, что вошло в этот роман. Роман о людях, кого можно назвать "приемные дети войны".
Война…
Нам кажется, что, сколько лет ни пройдет, как ни отдалится она от нас по времени, мы ничего не забудем.
Люди! Не будем забывать! Будем помнить! Без памяти нет человека!
Будем помнить о самом молодом в Красной армии кавалере ордена Славы Володе Гарновском (Тарновском), о юном заключенном фашистского концлагеря Васе Гуржии (Гурском), о партизанском разведчике Николае Вербовском, о чемпионе Белоруссии 1941 года среди школьников в стрельбе из мелкокалиберной винтовки Грише Кобрине.
Чтобы мальчишки не становились солдатами.
Они рождены для детства.
Помните об этом, пожалуйста…
В помутившемся сознании настойчиво билась мысль: "Жить!" Опрокинутый мир понемногу обретал прежние очертания. Сознание постепенно возвращалось.
— Штурман, держись!
От этого выкрика, далекого и тревожного, Грималовский окончательно пришел в себя.
И тогда он не только увидел, но и понял все: и эту полуночную зарю, и этот тихий плеск волн. Он понял все…
А рядом с ним погружался в глубину тяжелый бомбардировщик. Его раскинутые крылья тщетно стремились удержать массивное тело "бостона" на плаву. Жадные языки пламени вылизывали нутро развороченных взрывом бензобаков, скользили по волнам, увеличивая радиус огненного круга. Намокший парашют тяжелой гирей тянул на дно. Грималовский попытался сбросить его с плеч, но безрезультатно. Острая боль в правой руке лишала возможности бороться с волнами.
Грималовский почувствовал, как тошнота подступает к горлу.
— Держись, штурман! — вновь донеслось издалека, и гулкие пистолетные выстрелы прогремели над морем.
Едва удерживаясь на поверхности, он торопливо, нога об ногу, сдергивал липкие унты. Внезапный водяной вал застал его врасплох. Грималовский ощутил, как в каждую клеточку тела вцепились незримые присоски, хватко тянущие в бездну моря. Казалось, свыше человеческих сил противиться этим щупальцам, гибким и прочным. Внезапно на летчика ринулся огонь. Пламя бежало по маслянистым отметинам, окружая его пылающим кольцом и обдувая своим горячим дыханием.
— Штурман! Где ты? — снова услышал он.
Грималовскому чудилось, что он отозвался во всю мощь своих легких: "Сюда! Я здесь!" — но запекшиеся губы почти неслышно произносили эти слова.
Стрелок Серый поднырнул под огненное кольцо, вплотную приблизился к командиру и ухватил его, погружающегося в пучину, за ворот реглана. Резко выгребая, он преодолел опасную зону. За кромкой полыхающего бензина, с трудом удерживаясь на воде, их ожидал радист Федоров.
— Кажись, все… — словно не веря, выдохнул Серый.
— А где пилот? — встрепенулся пришедший в себя штурман.
— Не успел… Выбраться не успел… Нас взрывом в разные стороны. А он…
И Грималовский, боясь спугнуть минутную тишину — траурное молчание, устало закрыл веки, впервые по-настоящему понимая всю непоправимость случившегося.
Ещё какой-нибудь час назад ничто не предвещало такого исхода. Стояла обычная для юга теплая ночь с яркими звездами и огромной луной на небосклоне. Они собрались у самолета, готовые к вылету. Задание — определить местонахождение вражеского конвоя, идущего из Босфора в Черное море, и с рассветом навести на него торпедоносцы.
Выстрелы вернули его к реальности. Серый "добивал" обойму. Но даль была безответна: нигде не вспыхивали огоньки, не крался навстречу им по воде спасительный луч прожектора, не выла на побережье растревоженная сирена.
Тишина, сменившая грохот выстрелов, гасила веру и желания, вдавливалась во все поры и отстаивалась в душе гнетущей тоской, близкой к отчаянию.
— Какого черта смолкли? — не выдержал Грималовский. — Кричите. Иначе… — Он поперхнулся в долгом судорожном кашле от глотка ядовитой воды. Серый придерживал его за реглан, беспомощно озираясь по сторонам.
— Судовые огни! — обрадовался Федоров.
— Где?
— Вон у берега. Красный и зеленый.
— К нам идут.
Летчики различили надрывный стук двигателя. Постепенно в
